Когда Оксанка рожала Александру, стояли лютые морозы.
Холод ощущался повсюду: в пустынном коридоре, по которому она бродила, сгорбившись и растирая поясницу; в туалете с треснувшим стеклом, кое-как закрашенным белой краской; и в самом родильном зале.
Пожилая врачиха резко бросила:
– Чего воешь? Чёрт бы побрал! Сначала в тридцать лет первого рожают, без мужа, неизвестно от кого, а потом визжат, будто девчонки! Будешь тут устраивать концерт — вообще уйду, ясно?
Оксанка всё поняла. Высокая, ширококостная, крепкая и неуклюжая на вид, она брала другим — сметливостью, старательностью и почти мужской выносливостью. Первая записывалась на уборку картошки или участие в соревнованиях; наравне с парнями таскала тяжёлые парты во время летней практики.
Девушка из посёлка, выросшая в доме с печным отоплением, без труда справлялась с мужскими обязанностями: хоть дрова колоть, хоть снег разгребать или барана зарезать. Могла пальцами — не об бордюром ударить, а просто рукой — открыть бутылку лимонада или пива. Подруги хихикали над этим умением, а парни просили показать как.
Мать только вздыхала: мол, из двух мужиков бы сложилась одна такая Оксанка. И добавляла со смешанным сожалением и гордостью: «Зато умная у меня девка… книжки читает… может толк из неё выйдет».
И действительно — вышел. Оксанка поступила легко и сразу. В институте пошла по знакомой дорожке: комсомолка-активистка летом ездила проводницей со стройотрядом. Где-то на антресолях сестриной квартиры до сих пор лежит её старая брезентовая куртка с нашивками – память о тех временах. Хорошее было время!
Вот только в любви всё складывалось так же непросто – как предсказывала мать. Хоть женихов среди однокурсников хватало – выбирали других: хрупких да миниатюрных красавиц с пышными формами и пушистыми волосами. А Оксанка даже после химии выглядела так себе – словно тракториста нарядили в парик.
Благо железнодорожникам тогда у нас жильё выделяли без особых проблем – даже инженерам.