Чай давно остыл, но я продолжала сидеть за кухонным столом, рассматривая цветочный узор на старой скатерти. Мама вышила её ещё до моего рождения. Сколько себя помню, эта скатерть всегда была здесь — неизменная часть дома, как и я сама.
Скрипнула входная дверь. Артём. Младший брат вернулся с работы раньше обычного.
— Лена, ты чего в темноте сидишь? — он щёлкнул выключателем, и кухню залил неприятный жёлтый свет.
— Думаю, — ответила я, поднимая взгляд. — Мама звонила?
Артём поморщился, открывая холодильник.
— Нет. Врачи сказали, пробудет в больнице ещё дня три, не меньше.
Он достал кастрюлю с борщом, поставил на плиту. Я молча наблюдала за его уверенными движениями. В последнее время брат вёл себя здесь совсем по-хозяйски.
— Слушай, — неожиданно произнёс он, повернувшись ко мне. — Тут такое дело… Я завтра девушку приведу. Ночевать.
Я удивлённо подняла брови.
— И что? Зачем ты мне об этом говоришь?
— Ну, мало ли, — он отвёл взгляд, помешивая борщ. — Чтобы ты не смущалась. Можешь к подруге сходить переночевать, если что.
В его голосе промелькнуло что-то странное. Я поставила чашку на стол.
— Артём, это мамина квартира. И моя тоже. С какой стати я должна уходить?
Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза с лёгкой ухмылкой.
— Да ладно, Лен. Ты же здесь в документах никаких нет. Тебя даже не прописали толком.
Эти слова упали между нами тяжёлым камнем. Я замерла, пытаясь осмыслить услышанное.
— Что значит — нет в документах? — мой голос звучал глухо.
— То и значит, — он пожал плечами, как будто сказал что-то обыденное. — Ты всё равно не прописана здесь. Так что… не парься.
Он отвернулся к плите, а я осталась сидеть, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Что-то подсказывало: фраза брата была не случайной оговоркой. Здесь крылось нечто большее, чем просто желание привести девушку.
Я встала, стараясь унять внезапную дрожь в руках. Кухня, такая знакомая и родная, внезапно показалась чужой и враждебной.
Семейная правда
Мама всегда вставала рано, но сегодня я была на ногах ещё раньше. Бумаги из Росреестра жгли руки — вся ночь прошла в тревожном ожидании утра.
Я сидела в гостиной, когда услышала шаркающие шаги. Мама вошла в комнату, и на миг мне показалось, что она всё знает — так виновато она отвела глаза.
— Лена? Ты чего не спишь в такую рань?
Она подошла к окну, поправила занавеску. Привычный жест, который я видела тысячу раз.
— Скажи, мама, — я старалась говорить спокойно, — когда ты собиралась рассказать, что переписала квартиру на Артёма?
Она замерла, спиной ко мне. Мгновение тишины казалось бесконечным.
— А, ты уже знаешь, — её голос звучал почти равнодушно. — Ну и хорошо, не надо объяснять.
Я протянула ей бумаги:
— Посмотри на дату. Три месяца назад. Три! И ни слова мне.
Она даже не взглянула на документы, медленно опустилась в кресло.
— А зачем говорить? Ты всё равно бы расстроилась.
В этот момент в комнату вошёл Артём. Помятый, заспанный, в старой футболке — но в его глазах я увидела что-то новое. Хозяйское.
— О, семейный совет без меня? — он усмехнулся. — Что, сестрёнка, узнала наконец?
— Артём, замолчи, — устало сказала мама, но он только отмахнулся.
— Да ладно, мам. Пусть знает. Квартира теперь моя, и точка.
Я смотрела на них обоих, не веря своим ушам.
— Вы… вы вместе это придумали? За моей спиной? Лишить меня дома?
Мама вздохнула, поправляя кружевную салфетку на подлокотнике кресла.
— Не драматизируй, Леночка. Мы с Артёмом просто подготовили тебе сюрприз — лишили тебя жилья. Зато ты наконец начнёшь самостоятельную жизнь.
Она произнесла это так буднично, будто речь шла о покупке новых занавесок. Я смотрела на неё, на эту маленькую женщину с седыми волосами, которую любила всю жизнь — и не узнавала.
— Собирай вещи, — вдруг сказал Артём. — Сегодня же съезжай. У меня девушка переезжает.
— Ты… выгоняешь меня?
— Конечно, — он пожал плечами. — А чего ты ждала?
Ночь откровений
— Лен, ну хватит уже, выпей, — Настя поставила передо мной рюмку. — На вот, закуси.
Старая хрущёвка, в которой жила моя школьная подруга, казалась мне сейчас надёжнее крепости. Я сидела на продавленном диване, обхватив колени руками, и смотрела на разложенный перед нами нехитрый ужин.
— Не могу, — покачала я головой. — В горло ничего не лезет.
Настя вздохнула и присела рядом. Её присутствие согревало, но стыд и унижение жгли изнутри.
— Знаешь, — тихо произнесла я, глядя в стену, — самое страшное даже не то, что они меня выгнали. А то, как они это сделали. Будто я… никто. Словно тридцать восемь лет моей жизни не имеют никакого значения.
— Они просто уроды, — Настя всегда была прямолинейной. — Особенно твой братец. Всегда с гнильцой был.
Я невольно усмехнулась сквозь слёзы.
— А я ведь ему первые ботинки покупала. И в первый класс водила, когда мама болела. И на выпускной ему костюм выбирала…
Настя молча кивала, давая мне выговориться. За окном мигал фонарь, отбрасывая на стену причудливые тени.
— Лен, а что с деньгами? Есть сбережения?
Я горько рассмеялась.
— Какие сбережения? Всё в ремонт этой квартиры вкладывала. Думала, мама же не вечная, останется мне и Артёму. А он, видимо, решил по-другому.
Почему-то вспомнился ремонт на кухне прошлым летом. Я выбирала плитку, спорила с мастерами, а Артём только изредка заглядывал, чтобы выразить недовольство. Теперь понятно, почему ему всё не нравилось. Он уже тогда знал, что квартира будет его.
— Надеюсь, их совесть замучает, — пробормотала Настя, разливая чай.
— Знаешь, мне кажется, у них её просто нет, — я впервые за вечер почувствовала что-то, кроме боли. Это была злость — чистая, пронзительная.
Мы сидели в полумраке, две женщины за сорок, одна брошенная семьёй, другая — мужем десять лет назад. У каждой своя история предательства.
— Юрист тебе нужен, — вдруг сказала Настя, ставя передо мной чашку. — Хороший юрист. У меня есть знакомый нотариус, он подскажет, что делать.
Я молча кивнула, чувствуя странное облегчение. В этой маленькой квартирке, среди старой мебели и выцветших обоев, ко мне пришло осознание: я больше не буду молчать и терпеть. Пришло время бороться за себя.
Уже засыпая на узком диване, я поймала себя на мысли, что впервые за много лет я полностью свободна. Страшно, больно, унизительно — но свободна.
Горькая правда на бумаге
Кабинет нотариуса оказался тесным и душным. Жёлтый свет настольной лампы падал на стопки бумаг, создавая ощущение, будто я попала в какой-то бюрократический лабиринт.
— Присаживайтесь, Елена Михайловна, — пожилой мужчина в строгом костюме указал на стул напротив. — Настя обрисовала мне ситуацию. Давайте посмотрим документы.
Я достала из сумки папку и положила перед ним. Руки предательски дрожали.
— Вот выписка из Росреестра. А здесь старые документы, которые у меня сохранились.
Нотариус молча просматривал бумаги, иногда хмыкая и делая пометки в блокноте. Минуты тянулись мучительно долго. Я разглядывала кабинет: выцветшие грамоты на стенах, старая пишущая машинка в углу, пыльные корешки юридических справочников.
— Так, — наконец произнёс он, снимая очки. — Ситуация непростая, но кое-что прояснить можно.
Он развернул передо мной бумаги.
— Смотрите. Ваша мать действительно переоформила квартиру на вашего брата. Дарение. Чисто и законно с формальной точки зрения.
Горечь подступила к горлу.
— То есть ничего нельзя сделать? — глухо спросила я.
— Я этого не говорил, — нотариус слегка улыбнулся. — Смотрите дальше. Вот здесь, в старых документах, есть интересный момент.
Он указал на пожелтевшую бумагу.
— Это договор приватизации квартиры 1993 года. И здесь, помимо вашей матери, указаны вы. Вы участвовали в приватизации, Елена Михайловна.
Я непонимающе смотрела на строчки.
— Да, я помню что-то… Мне тогда было семь лет.
— Вот именно! — он поднял палец. — Несовершеннолетним полагалась доля при приватизации. И ваша мать не имела права единолично распоряжаться всей квартирой. Ваша доля должна была быть выделена.
В груди вспыхнула искра надежды, смешанная с гневом.
— Получается, она обманом переписала квартиру?
— По сути, да, — кивнул нотариус. — Она могла распоряжаться только своей долей. Но не вашей.
Он сложил бумаги обратно в папку.
— Елена Михайловна, у вас есть все основания обратиться в суд. Я рекомендую сделать это как можно скорее.
В этот момент меня накрыло волной такого гнева, что я едва могла дышать. Я вспомнила мамины слова: «Мы с Артёмом подготовили тебе сюрприз». Подготовили… Они всё спланировали. Продумали. Обсудили между собой, как лучше меня выбросить на улицу.
— Я подам в суд, — твёрдо сказала я, поднимаясь. — Что мне нужно подготовить?
Нотариус одобрительно кивнул и начал перечислять необходимые документы. Я слушала его, ощущая, как паника сменяется решимостью. Они думали, что я буду молча плакать и искать, где приютиться? Что просто приму эту несправедливость?
Нет. Не в этот раз.
Точка невозврата
Осенний ветер гнал по асфальту мокрые листья. Я стояла на остановке, крепко прижимая к груди папку с документами. Дождь усиливался, но я не спешила прятаться под навес. Холодные капли на лице смешивались со слезами — последними, которые я позволила себе пролить.
— Елена Михайловна! — окликнул меня знакомый голос.
Я обернулась. Нотариус Сергей Петрович семенил ко мне, прикрываясь потрёпанным зонтом.
— Вы забыли, — он протянул мне ещё один документ. — Это копия доверенности. Она тоже пригодится в суде.
— Спасибо, — я машинально взяла бумагу. — Не стоило вам…
— Стоило, — он неожиданно тепло улыбнулся. — Знаете, за тридцать лет работы я повидал многое. Обманутые родственники, отобранное наследство… Редко кто находит в себе силы бороться.
Он замолчал, разглядывая меня с каким-то отеческим любопытством.
— А вы боретесь. Это правильно.
— Я даже не знаю, куда идти, — призналась я, оглядываясь на промозглую улицу. — У подруги не могу жить вечно.
Сергей Петрович задумчиво покачал головой.
— Моя племянница сдаёт комнату недорого. На первое время хватит. Я дам телефон.
Он черкнул что-то в блокноте и протянул мне вырванный листок.
— Идите в суд, Елена. Не позволяйте им это спустить с рук.
Подошёл автобус, заскрипели двери. Нотариус махнул мне рукой и заспешил обратно к своей конторе. А я осталась стоять, глядя на мокрый листок с телефоном в одной руке и папку с документами в другой.
Что-то изменилось внутри меня. Это не было похоже на радость или облегчение — скорее на спокойную уверенность. Да, я подам в суд. И да, я буду бороться до конца.
Я вспомнила, как мама всегда говорила: «Лена, ты слишком мягкая. Тебя любой обидеть может». А потом сама же нанесла удар в спину.
Может, она и права была насчёт моей мягкости. Но сейчас этой мягкости больше нет. Её выжгли дотла предательство и несправедливость.
Я села в автобус и поехала в неизвестность. Странное чувство охватило меня: тревога за будущее смешивалась с каким-то диким, необузданным предвкушением. Впервые за долгие годы я чувствовала себя по-настоящему живой.
Мне было страшно. Но ещё страшнее было представить, что я смирюсь, отступлю, позволю им растоптать меня и мою жизнь.
Нет. Этого не будет. Я доеду до конечной, а потом начну всё заново. С чистого листа.
Весы справедливости
Ужас и нервы — вот что я почувствовала, когда впервые увидела зал суда. Обшарпанные стены, деревянные скамейки, пахнет пылью и старыми бумагами. Я крепко сжимала сумку, сидя рядом с Натальей Викторовной, моим адвокатом. В голове колотилась одна мысль: «Господи, как я докатилась до суда с родной матерью?»
Мама и Артём сидели через проход. Мама выглядела постаревшей, держалась за руку сына. А вот Артём… злой, нахмуренный, швырял в мою сторону такие взгляды, что спина покрывалась испариной. Рядом с ними — холёный адвокат, весь в чёрном.
— Всё хорошо, Елена Михайловна, — шепнула Наталья Викторовна. — У нас сильная позиция.
Секретарь суда — мужчина с уставшим лицом — объявил:
— Прошу всех встать. Суд идёт!
Судья Нина Петровна вошла в зал — невысокая полная женщина с собранными в пучок волосами. Села, надела очки, открыла папку с документами.
— По иску гражданки Горбуновой Елены Михайловны к гражданам Горбуновой Людмиле Сергеевне и Горбунову Артёму Михайловичу о признании недействительным договора дарения…
Формальности длились вечность. Потом пошли вопросы.
— Горбунова Людмила Сергеевна, поясните суду, на каком основании вы решили, что можете распоряжаться всей квартирой?
Мама встала, мелко дрожа:
— Я думала… это моя квартира… Леночка всё время хотела уйти… А Артёмушка…
— Согласно документам, — перебила судья, — ваша дочь была зарегистрирована по этому адресу.
Артём вскочил:
— Да она там не жила месяцами! Приходила только деньги просить!
— Молодой человек, сядьте, — отрезала судья. — Вас не спрашивали.
Я слышала, как стучит кровь в висках. Моя семья — моя опора, мои самые родные люди — сидят и врут про меня, выворачивают наизнанку мою жизнь.
Три часа суда слились в одно размытое пятно. Документы, вопросы, выкрики Артёма, плач матери. А потом судья ушла на принятие решения.
Мы сидели в коридоре. Мама смотрела на меня издалека, будто хотела подойти. Я отвернулась.
— Прошу в зал! — позвал секретарь.
Судья вышла с бумагами:
— Суд постановляет: признать договор дарения недействительным в части доли Горбуновой Елены Михайловны…
У меня закружилась голова. Артём что-то выкрикнул. Мама заплакала.
А я вдруг ощутила страшную пустоту. Я выиграла — но что, кроме голых стен, мне осталось?
Прощание без слов
Дверь открылась не сразу. Я стояла в подъезде, слушая знакомые звуки: шаркающие шаги, бормотание, звон связки ключей. Мама всегда долго возилась с замком.
Наконец дверь распахнулась. Мама застыла на пороге, растерянно глядя на меня.
— Лена? — её голос звучал хрипло. — Ты… проходи.
Я покачала головой.
— Не нужно, я ненадолго. Просто хотела забрать остальные вещи.
После решения суда прошёл месяц. Бумаги были оформлены, моя доля выделена. Теоретически я могла въехать обратно, но что-то внутри меня сопротивлялось этой мысли.
Мама посторонилась, пропуская меня в квартиру. Всё было по-прежнему: старые обои, фотографии на стенах, запах корицы из кухни. И всё же чужое. Безвозвратно чужое.
— Артёма нет, — зачем-то сказала мама. — Он на работе.
— И хорошо, — я прошла в свою бывшую комнату.
Почти все личные вещи я забрала в тот первый день, когда меня выгнали. Остались только книги, несколько альбомов с фотографиями и старая шкатулка с детскими сокровищами.
Я складывала всё в большую сумку, чувствуя на себе мамин взгляд. Она стояла в дверях, не решаясь войти.
— Лена, может, чаю? — наконец произнесла она.
Я выпрямилась и посмотрела на неё. Маленькая, ссутулившаяся, с потухшими глазами. Когда она успела так постареть?
— Нет, спасибо, — ответила я ровно. — Я тороплюсь.
— Куда? — в её голосе мелькнуло что-то похожее на искреннее любопытство.
— В другой город, — я застегнула сумку. — Я продаю свою долю риелтору. Вам с Артёмом не придётся ничего делать, он всё оформит сам.
Я заметила, как она вздрогнула. Наверное, не ожидала, что я действительно уеду. Думала, всё вернётся на круги своя: я прощу, смирюсь, и мы снова заживём одной семьёй?
— Ты не можешь просто так уехать, — она сделала шаг ко мне. — А как же я? Мне одной здесь…
— У тебя есть Артём, — я перебила её, поднимая сумку. — Ты сама сделала свой выбор, мама.
Я прошла мимо неё, направляясь к выходу. В прихожей остановилась, окидывая взглядом квартиру.
— Помнишь, как мы ёлку наряжали каждый год? — вдруг спросила мама тихо. — И ты всегда вешала ту стеклянную шишку на самое видное место?
Я замерла. Воспоминания нахлынули внезапно — запах хвои, коробки с игрушками, разноцветные гирлянды. Детский смех, папины руки, поднимающие меня, чтобы я могла прикрепить звезду на макушку. Папы давно нет. А теперь нет и дома.
— Помню, — ответила я, не оборачиваясь. — И ещё помню, как вы с Артёмом за моей спиной решили лишить меня дома. Как вы смеялись? Обсуждали, как я буду удивлена?
Мама молчала. В тишине было слышно только тиканье старых часов в гостиной.
— Знаешь, мам, — я наконец повернулась к ней, — я не злюсь больше. Правда. Вы сделали мне больно, но и помогли тоже. Я наконец-то начала жить своей жизнью.
— Но мы могли бы… — она замялась, теребя край кофты. — Ты могла бы остаться.
— Зачем? — я покачала головой. — Чтобы каждый день вспоминать, что для вас я — пустое место? Нет, мама. Не могла бы.
Я взялась за дверную ручку.
— Прощай, мам. Будьте счастливы с Артёмом.
Она вдруг ринулась ко мне, схватила за руку.
— Лена, доченька, не уходи так! Я же мать твоя! Я старая уже, одинокая…
— У тебя есть сын, — я мягко, но решительно высвободилась. — Который, конечно же, никогда тебя не бросит. Ведь ты переписала на него квартиру.
Горечь всё-таки прорвалась в моих словах. Мама отступила, опустив голову.
— Я думала, так будет лучше, — прошептала она. — Для всех нас.
— Знаешь, — я вдруг улыбнулась, — возможно, так и есть. Для всех нас.
Я вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Не хлопнула, не застыла в нерешительности, не разрыдалась. Просто ушла — из этой квартиры, из этой жизни, из прошлого, которое больше не имело надо мной власти.
Моя новая глава
— Елена Михайловна, вам «Тихий Дон» или лучше что-то полегче? — Мария Степановна, библиотекарь, улыбнулась мне поверх очков. — Шолохов — это серьёзно.
— Давайте Шолохова, — я протянула формуляр. — Пора браться за классику.
Маленькая библиотека на окраине Тихвина стала моим вторым домом. Первым был небольшой съёмный домик на две комнаты, который я сняла на деньги от продажи своей доли в маминой квартире.
Приморский город, незнакомые люди, тихие улицы — всё это вначале пугало. Теперь, спустя полгода, я чувствовала странное умиротворение.
— А знаете, к нам новые книги пришли, — Мария Степановна вышла из-за стойки. — Пойдёмте, покажу. Вам должно понравиться.
Я пошла за ней между стеллажами, вдыхая запах книг и полироли для мебели. Здесь всё было просто и понятно. Никакого притворства, никаких сюрпризов.
— Вот, Улицкая, новый роман, — она протянула мне книгу. — И вот ещё, про женщин в истории России. Интересная должна быть.
Я взяла книги, с благодарностью кивнув. Мария Степановна была одной из немногих, с кем я здесь разговаривала. Правда, она до сих пор не знала моей истории — как и никто другой в этом городе.
— А ещё у нас литературный вечер в пятницу, — она понизила голос до заговорщического шёпота. — Приходите. Будут читать стихи, пить чай с печеньем.
— Не знаю, Мария Степановна, — я замялась. — Я не очень люблю большие компании.
— Нас всего человек десять будет, — она мягко коснулась моего плеча. — В вашем возрасте нельзя запираться дома. Нужно людей видеть.
Я неожиданно для себя согласилась. Может, она права? Может, пора начать впускать людей в свою жизнь?
Выйдя из библиотеки, я не спеша пошла вдоль набережной. Море штормило, волны с рёвом разбивались о камни. Ветер трепал волосы, забирался под шарф.
Я села на скамейку и раскрыла телефон. Три пропущенных от Насти, одно сообщение от Сергея Петровича с вопросом, как у меня дела. И ещё одно — от Артёма.
Палец завис над сообщением. Открывать? Не открывать? За полгода это было первое, что я получила от семьи.
«Мама болеет. Спрашивает о тебе».
Всего четыре слова. Я смотрела на экран, прислушиваясь к своим чувствам. Боль? Нет. Злость? Тоже нет. Лишь лёгкая грусть — как эхо давно отзвучавшей мелодии.
Я набрала ответ: «Передай, что у меня всё хорошо». Подумала и добавила: «Желаю ей выздоровления».
Отправила, выключила телефон и спрятала в карман. Подняла голову к небу, где сквозь рваные тучи пробивалось солнце.
У меня новая жизнь. Маленькая, скромная, но моя. Без страха, без унижения, без необходимости подстраиваться под чужие ожидания.
Я встала и пошла домой. Завтра нужно было рано вставать — меня ждала работа в местной школе, где я недавно устроилась библиотекарем. А в пятницу — литературный вечер. А потом будут новые дни, недели, месяцы. Целая жизнь впереди.
И, что самое главное, я больше не боялась быть собой.