Тяжёлый, приторный аромат её духов ударил в нос, едва лифт распахнул двери. Татьяна.
Она переступила порог нашей тесной прихожей, и пространство словно сжалось, заполнившись этим густым запахом дорогой удушающей пудры. Это был её фирменный шлейф. Аромат власти.
— Опять занавески повесила, Леся?
Её взгляд впился в новые кухонные шторы — те самые, что я шила три ночи подряд, экономя на всём ради покупки льняной ткани.
— Это лен, Татьяна. Сейчас это в моде…
— Мода… — губы её скривились в усмешке, пока она проводила пальцем в перчатке по раме зеркала. Перчатки она не снимала никогда — даже летом. Будто боялась испачкаться о наш быт.
— Модно — это когда деньги водятся. А это — бедность под салфеткой прикинулась стилем.
Богдан вышел из комнаты. Он всегда появлялся при звуке её голоса — как по команде. Натянуто улыбаясь.
— Привет, мам. Леся старается… уют создаёт.
— Уют? — фыркнула она. — Уют — это мрамор под ногами и домработница за спиной. А не эти твои герани на подоконнике.
Двадцать лет я варю ей бульоны во время её «болезней» после ссор с братьями Богдана и выслушиваю упрёки: вкуса у меня нет, породы нет… вообще ничего нет.
Я молчала. Научилась молчать давно: знала цену каждому слову. Стоило мне заговорить — Богдан бледнел и метался между нами… но всегда вставал на её сторону. А я не хотела его терять.
Она опустилась на диван, за который мы расплачивались больше года, и с отвращением пригладила юбку.
— Ну что скажешь, Богдан? Мирослав уже дом достроил — двухэтажный! А ты всё здесь ютитесь…
— Мы копим, мама… Нам район нравится…
— Копите? Вот и жена твоя «копит».
Её взгляд скользнул к моей шее — к тонкой цепочке с серебряным медальоном. Единственное сокровище от моей матери.
— Всё ещё носишь эту жестянку, Леся? Позор какой…
Я машинально прикрыла кулон ладонью.
— Это память…
— Память должна быть в бриллиантах… ну или хотя бы приличное золото! А это… побрякушка для кошек!
Она не договорила фразу до конца — но глаза сказали всё за неё.
Богдан нахмурился, но промолчал: он тоже устал бороться с ней.
Татьяна медленно поднялась с дивана; высокая и костлявая фигура нависла надо мной как тень.
— Дорого тебе это? — прошипела она так тихо, что слышала только я; Богдан уже отвернулся за её пальто.
— Ты ей ничего не стоишь, сынок…
Она повернулась ко мне лицом; глаза сверкнули холодным блеском:
— Двадцать лет ты прикидываешься овечкой… Но я вижу тебя насквозь! Змея ты… Тихая да ядовитая…
Я крепко сжала кулаки до боли в ладонях: молчи, Леся… Ради него… Ради мира… Я была «миротворцем». И эта роль стала моей клеткой…
Она ушла…
Но запах духов остался позади неё: въелся в ткань штор, осел на обивке дивана… проник даже под кожу…
Я подошла к окну и распахнула его настежь: морозный воздух ворвался внутрь ледяной волной…
Богдан подошёл ко мне сзади и обнял:
— Леська… ну не принимай близко к сердцу… Ты же знаешь её… Она ведь не со зла… просто такая уж есть…
Я кивнула: знала… Я для неё змея… нищенка… тряпка…
Двадцать лет я платила за наш хрупкий семейный покой ценой собственного достоинства…
И была готова платить дальше… Не подозревая тогда ещё: настоящий счёт будет выставлен совсем скоро…
Звонок раздался через неделю посреди ночи – ровно в два часа…
Я подскочила – сердце застучало где-то у самого горла. Богдан пробормотал сквозь сон:
— Кто там?..
Я сняла трубку – Татьяна…
Голос её звучал хрипло и надломленно:
— Я умираю… Леся… Приезжай…
Богдан вскочил сразу же – натягивая джинсы прямо на бегу:
— Что?! Мама?! Что случилось?!
— Говорит – умирает… – сказала я уже одетая; руки дрожали так сильно, что едва застегнула куртку…
Мы примчались через полгорода к её дому…
Квартира встретила нас тишиной и тем же душным запахом пудры – теперь вперемешку с кислым духом валерьянки…
Татьяна лежала на огромной кровати с резной спинкой – бледная лицом… но глаза живые… И злые до дрожи…
— Наконец-то!.. – прохрипела она. – Я уж думала вы только на оглашение завещания явитесь!
— Мама! Что случилось?! – Богдан бросился к ней первым. – Ты скорую вызывала?
– Не нужна мне никакая скорая! – отрезала она резко.– Мне нужен уход!.. По-человечески!..