— Ты опять собираешься обижаться, Оксанка? — голос Богдана, охрипший от смеха и вина, прозвучал резко, будто ломалась сухая ветка под ногой.
— Нет, — тихо ответила она. — Я просто слушаю.
Он не уловил скрытого смысла. Во-первых, потому что был навеселе, а во-вторых — считал сарказм привилегией умных. А к таковым он её не относил.
Гостиная утопала в мягком свете лампы. Воздух был насыщен ароматами теста и расплавленного сыра. Смех, разговоры, короткие выкрики сливались в плотную субботнюю атмосферу. Казалось, теснота возникала не от количества людей, а от того, что каждый из них давно перерос своё тело и теперь боролся за внимание.
Оксанка устроилась на диване и крепко сжимала бокал вина — словно тот мог уберечь её от надвигающегося. Она узнала этот взгляд Богдана: восторженно-театральный, как у иллюзиониста перед фокусом. Только вот сегодня роль кролика снова выпадала ей.
— Ну вы только представьте себе! — начал он с размахом дирижёра перед оркестром. — Прошлая неделя: ливень стеной, буря настоящая! А моей Оксанке вдруг приспичило за йогуртом пойти!
Смех гостей раздался мгновенно. Он был привычным и заранее подготовленным — репертуар Богдана включал такие «номера», как у артиста на гастролях. И он исполнял их безупречно.
Оксанка сидела неподвижно. Внутри будто натянулась тонкая струна — дрожащая и болезненная. Она вспоминала тот день: ледяной дождь хлестал по лицу, ноги промокли до костей, зонт выворачивало порывами ветра… Но в его рассказе это превращалось в фарс: нелепая героиня комедии.
Он изображал её походку по скользкой улице, как она оступилась и упала в грязь… а потом «героически» поднялась и пошла дальше за тем самым йогуртом. Люди смеялись искренне и громко — без злобы или насмешки. И именно это было страшнее всего: они даже не догадывались, что смеются над живым человеком.
Когда она почувствовала подступающие слёзы, то просто поднялась с места и спокойно произнесла:
— Простите… мне нужно в туалет.
Галина — супруга Ярослава — проводила её взглядом; в нём читалась жалость… то самое бесполезное чувство между женщинами.
Ванная была тесной: облупленная краска на дверце шкафчика и старенькое зеркало отражали лишь размытые очертания лица — словно воспоминание о нём.
Оксанка смотрела на себя пристально. Женщина в зеркале казалась чужой: щёки пылали от стыда или злости; глаза были тёмными от усталости… но не пустыми. Она включила воду и провела ладонями по лицу холодную струю. Под кожей будто вибрировал ток — слабый импульс жизни.
— Всё… хватит… — произнесла она почти шёпотом себе самой.
Это «всё» прозвучало спокойно; не было ни истерики, ни гнева. Оно было решением… зрелым и окончательным.
Когда она вернулась из ванной комнаты обратно в гостиную, шум вечеринки снова накрыл её волной: Богдан продолжал рассказывать очередную историю с жестами; кто-то смеялся; кто-то наливал себе ещё вина… Всё шло своим чередом. Только Оксанка уже была другой женщиной по сравнению с той утром.
На третий день после той субботы дом погрузился в вязкую тишину.
Молчание стало почти осязаемым: оно скользило по квартире мягко и настойчиво – как котик – заглядывало под двери и тихонько шевелило занавески на окне.
Богдан продолжал жить так же беспечно: бросал ключи у входа на полку; включал ноутбук; заказывал еду онлайн; хохотал над роликами из интернета… А ночью ложился спать на своей раскладушке посреди зала – странном предмете мебели, который однажды появился случайно… да так навсегда там остался.
Оксанка больше ничего не говорила вслух – только наблюдала за ним внимательно. Это было похоже скорее на исследование: как врач изучает пациента – его привычки, голосовые интонации и слабые места…
Она знала точно момент лжи – когда он начинал улыбаться слишком широко или говорить слишком быстро.
Когда он рассказывал друзьям о том, что «жена юмора не понимает», она мысленно отмечала галочкой очередную попытку спрятаться за шуткой.
Когда он вздрагивал при звуке уведомления телефона – фиксировала наличие тайны.
А если ел слишком поспешно – значит снова кого-то обманул…
В среду вечером Богдан чувствовал себя вполне довольным собой…