— Ты… ты просто не выносишь мою маму, — наконец выговорил он, и голос его звучал приглушённо, почти потерянно. — Всегда это чувствовала. Сейчас ты лишь переносишь на неё все накопившиеся обиды. Ты всегда стремилась к большему — к власти, деньгам, признанию… А мы с мамой — лишь преграда на твоём пути к этим вершинам?
Алексей попытался звучать уверенно, но получилось скорее жалко и неуверенно. В его глазах мелькало детское недоумение — словно он не мог принять, что привычный мир, где мама всегда права, а жена должна быть покорной и понимающей, разрушался прямо у него на глазах.
Тамара горько усмехнулась, ощущая, как гнев сменяется холодной решимостью. Она понимала: этот момент нельзя отменить. Это переломный рубеж, после которого прежней игры в «идеальную семью» не будет.
— Нет, Алексей, — тихо, но твёрдо ответила она. — Я не ненавижу твою мать. Просто презираю её методы — лицемерие, давление, тягу к контролю. И твой недуг — твоё постоянное подчинение, твоё нежелание быть настоящим мужчиной, главой семьи, а не игрушкой в её руках. Ты говоришь, что я недовольна? Да, это так. Но не карьерой и не статусом — я не удовлетворена тем, что мой муж выбирает мать вместо того, чтобы поддерживать меня. Я не принимаю, что ты постоянно становишься на её сторону, а не на нашу.
Она подошла к окну и взглянула на вечерний город. Мелькающие огни автомобилей, спешащих по своим путям, казались чуждыми, далекими. Тамара ощутила, как одиночество охватывает её со всех сторон, но в этом холоде таилась странная, почти болезненная свобода — свобода больше не играть роль, не угождать, не терпеть.
— Да, я много работаю, — продолжила, не оборачиваясь. — Да, я стремлюсь к большему. Но не ради власти или денег. А потому что хочу уважать себя. Хотеть чего-то, добиваться своей цели, не завися от чужих мнений и обожаний. И никто — ни ты, ни мама — не вправе отнять у меня это. Я не стану тенью позади мужчины, пусть даже самого «ухоженного» и любимого своей мамой.
Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был твёрдым, без малейших сомнений.
— Передай своей матери: её план не сработал. Я не та, кем она хочет меня видеть. Если тебе нужна жена, которая будет ловить каждое её слово, выполнять все требования и считать счастьем возможность варить тебе борщи и гладить рубашки, пока ты «трудишься» на диване, — ты ошибся. Мне придётся уйти. Тебе придётся найти другую, которая согласится жить по вашим правилам.
Алексей смотрел на неё, на его лице смешались растерянность, боль и страх. Он начал понимать: это уже не обычный конфликт, который можно загладить парой извинений или обещаний «поговорить с мамой». Это что-то гораздо серьёзнее. Что-то окончательное.
— Ты хочешь… — начал он, но замялся, не находя слов.
— Я хочу жить своей жизнью, — ответила Тамара спокойно, но с такой внутренней силой, что спорить было бессмысленно. — Хочу быть уважаемой, а не переделанной под чужие стандарты. Хочу дом, где я хозяйка, а не враг, которого нужно сломить. И если для этого мне придётся остаться одной — значит, так тому и быть. Я устала играть в чужие игры. Устала от твоей матери. И, честно говоря, устала от тебя. От твоей инфантильности, отсутствия поддержки и нежелания видеть наш брак как нечто большее, чем продолжение её жизни.
Она взяла сумку со столешницы. В кухне повисла тяжёлая, почти ощутимая тишина. Лишь далекий шум города напоминал о жизни за пределами этих стен. Они стояли в шаге друг от друга, но между ними зияла бездна, через которую пересечься было невозможно.
Последний взгляд, брошенный мужу, не принес ни понимания, ни раскаяния. Лишь боль и обида. Обида на женщину, разрушившую его удобный, уютный мир. Не задерживаясь, Тамара развернулась и направилась к выходу — не в спальню, где ещё вчера были вместе, а к двери. Куда именно — она не знала. Но одно знала точно: назад в этот дом, где её не ценят, она не вернётся. Ни сегодня, ни завтра. Ни на тех условиях, которые ей навязывали. Разочарование горчилось, но внутри просыпалось что-то новое — свободное, настоящее. Она сделала выбор. Трудный. Но свой.