Ника стыдилась своего деда. До слез стыдилась, до красных щек. У всех деды, как деды, приличные с виду старики, а у нее что? Дед дворником работает! И ладно бы где-то в закоулках ходил со своей метлой да лопатой, там, где никто его не знает. Нет же, в самом центре города, у всех на виду, ещё с каждым знакомым поздоровается, улыбнётся, поговорит.
Другой бы на его месте голову в плечи от стыда вжал, да от земли не отрывал, а этот— тьфу, смотреть противно. И стыдно. Перед друзьями стыдно, перед знакомыми, да вообще позор на весь город! Ещё бы бутылки стал собирать да сдавать для полного счастья, тогда вообще бы сгорели со стыда.
Хотя, с этим дедом и так стыд один.
Нет, где это видано, чтобы старый человек сам, добровольно, без принуждения, не от большой нужды а от скуки в дворники пошёл! Мол скучно мне дома, а тут тебе и разминка с утра, и зарядка на весь день, и гимнастика с кардио. Да и приработок к пенсии не помешает.
Хоть и невелики деньги, а всё дай сюда. Общение мол опять же, вам— то вечно некогда, не до меня, старика. Своя у вас жизнь, свои дела да заботы. А тут вышел я из дома, прогулялся не спеша , поработал чуток, с одним побеседовал, со вторым парой слов обмолвился, всё же лучше, чем в ящик ваш пялиться да с ума от безделья сходить.
И ведь родители молчали, слова против деду не говорили, привыкли уже к его чудачествам, мол он взрослый человек, сам знает, как ему жить и что делать, мы ему не указ. Да и вообще, этому деду попробуй скажи что-то против! Так отчитает, и не посмотрит, кто перед ним.
Давно, когда дед только устроился на эту работу мать так возмущалась, что аж на крик перешла, мол что это ты, папа, позоришь нас перед людьми? Стыд— то какой, отец в дворники пошел. Что люди скажут? Что у Шангиных дед без денег сидит, оттого и дворником работает?
А еще непременно скажут, что она, единственная дочка Григория Матвеича Никольского плохая дочка, неблагодарная. Бросила бедного старика на произвол судьбы, и он вероятно голодает, раз в дворники не постеснялся пойти.
Тогда и отец возмутился, мол перед людьми стыдно что у них, уважаемых людей родитель— дворник! Мол мы ведь вам и так помогаем, папа, неужели мало вам? Отец когда сердился всегда тестя на вы называл, вот и в тот раз так же, надменно, манерно, мол вы, папа, позорите нас.
И Ника свои пять копеек вставила, мол да-да, дедушка, друзьям в глаза смотреть стыдно, все смеются, что у нее дед— дворник, в урнах роется, как бомж!
Дед смотрел на дочь, на внучку, на главу их семейства хмуро, исподлобья, и молчал, а они распалялись все больше и больше, стыдили деда, мол как тебе не стыдно?
Мать Ники тогда кричала, мол ладно, с дачей твоей, с великом этим дурацким мы смирились. Раз нравится тебе, раз тянет под старость лет к земле так копайся на здоровье, Бог с тобой! Гробь ты свое здоровье на этих грядках, сажай морковь да кабачки, которые по осени и даром никому не нужны.
Так нет же, папа, тебе этого мало показалось! Ты со своими дачными дарами мало того, что нам надоел, всех соседей достал, так еще и на рынок додумался выйти! Вот где стыд— то был! У меня, одного из лучших адвокатов города отец на рынке кабачками торгует!
Отец все так же манерно поддакивал, мол вы и сам уважаемый человек, всю жизнь в органах, и на рынок. Чего же не хватает вам, папа?
И Ника, сама еще от горшка два вершка, подросток, от родителей не отставала, мол тебе, дед, если самому не стыдно то хоть о нас подумай! Дался тебе этот велик!
Рухлядь, которую и на помойку выкинуть стыдно! Наверное кто— то выкинул, а ты подобрал, да на нем по городу ездишь, на дачу на свою. Мне друзья потом тычут, мол опять твой дед на своем драндулете катается.
Дед все так же исподлобья глядел на дочь свою, на внучку, да на главу их семейства, все больше хмурился, и взгляд его делался совсем не добрым.
Если бы дочь его хоть на минуту успокоилась, прекратила свои театральные причитания сразу бы поняла, что перегнула палку, да только распалялась она еще больше, кричала еще громче и совсем не глядела на отца.
-Тебе показалось мало и дачи, и рынка, папа, что ты решил нас совсем с грязью смешать? Дворник! Мой отец, уважаемый в прошлом человек— дворник! А дальше что, папа? Дальше— только на свалку жить перейти, друзей себе соответствующих найти, чтобы в нас еще больше пальцами тыкали!
И отец что-то говорил, мол стыдно, позорите, и Ника от родителей не отставала, всё причитала, что над ней смеются, стыдно.
Дед, молчавший до сих пор вдруг расправил плечи, весь как-то приосанился, поднял голову и будто бы стал выше ростом. Взглянув на дочь, на внучку, и едва окинув взглядом отца их семейства тихо сказал:
— Ишь как заговорили! Надо же, уважаемые люди, стыдно им! А с каких таких пор у нас труд постыдным сделался? С каких это пор у нас работать совестно? Вроде как в школе преподают, что всяк труд у нас в почёте, всякая работа нужная да полезная. Это с чего вдруг я вас опозорил? Неужто где посередь города кучу в штаны наложил на глазах у всего честного народа? Или миллион украл, да с вами не поделился?
Замолчала мать Ники, просто на полуслове замерла, да так и стояла с открытым ртом. Может поняла, что лишнего сказала, а может удивилась, что отец еще и оправдываться смеет.
Молчал и отец Ники, и у самой Ники весь пыл угас. Знала она, что когда дед говорит вот так тихо, не повышая голоса добра не жди.
-Молчите? Ну молчите, молчите. А что, как хорошо ты сказала, дочка! Уважаемый в прошлом человек! Неужто в настоящем меня уважать не за что? Или что, пока я при погонах был, так и уважать меня можно было, а как за метлу взялся, так все уважение растерял? Надо же так, а! Стыдно им! И с каких это пор ты, Людмила Григорьевна, такой деловой да важной сделалась? С тех пор как за этого— дед кивком головы указал на отца Ники, -как за этого замуж вышла? Так он вроде тоже не царского рода потомок, не голубых кровей господин. Напомни-ка мне, Паша, откуда ты в город прибыл? Никак из самой столицы? Али из Парижу особым рейсом?
И отец, опустив глаза так же тихо сказал, мол да что ты, пап. Сам ведь знаешь, что деревенский я, зачем спрашиваешь? Просто люди, стыдно…
-Стыыыыдно, люююдииии. Дед, передразнив мужчину аж поморщился. Тьфу на вас! ЛюдЯм вашим только дай повод, сожрут и не поморщатся. Нет, я понимаю, если бы и правда с золотых тарелок сызмальства ели, тогда другой разговор. А так— что тут говорить? Не помнишь, Паша, что ты сам из деревни, и кабачки, и морковку сажать умеешь. И картошку мамкину до сих пор уплетаешь— будь здоров. Забыл? Людка, ты— то тоже от картошки не отказываешься, лопаешь, аж за ушами трещит. Или забыла, как сама в земле рылась, чтобы морковку с кабачком вырастить? А как подъезды с матерью на пару мыла тоже не помнишь? Ох и короткая же у тебя память! Зато сейчас— что ты, уважаемые люди, лучший адвокат, с дарами огорода надоел, позорю вас! И ты, внучка, важная стала да большая, не помнишь, как на этом велосипеде, что на помойку все сватаешь по двору каталась? Ведь ни одной лужи не пропускала. Зато сейчас выросла, стыдливая стала!
Вспомнила Люда. Все вспомнила. Как она, тогда еще студентка вместе с отцом и матерью копалась на даче, надеясь на эти самые морковку с кабачками. Как вместе с матерью мыли они подъезды, чтобы заработать хоть какую-то копейку. Всем тогда тяжело было. Выживали все, кто как мог.
Голод— не тетка, ему не важно кто ты. Инженер, сотрудник органов или дворник. Хоть и прошли девяностые, хоть и запрятала Люда все воспоминания далеко— далеко, пообещав самой себе , что никогда в жизни больше не опустится до низкоквалифицированного труда, а все равно вот они, воспоминания эти, на поверхность выползают из всех щелей, как те тараканы.
И Пашка вспомнил, как в деревне жил, в огороде копался, за скотиной ухаживал. И сейчас, изредка приезжая в деревню не чурается вилы в руки взять.
И Ника стыдливо опустила голову. Правду дед говорит, ведь недавно всё это было.
-Пап, но это же совсем другое! Тогда за любую работу брались, чтобы выжить. Сейчас у тебя все есть, и деньги, и еда. Зачем тебе это все? Дача твоя, рынок, работа эта дурацкая? Чего тебе не хватает?
Дед так внимательно, так пристально посмотрел на свою дочь, что аж съежилась она под его взглядом.
-Вот вроде взрослая женщина ты, Людка, важная, солидная, уважаемая, а простых вещей не понимаешь. Вот что за манера у вас такая, все деньгами мерять? Да разве же в деньгах дело? Разве в них счастье, в бумажках этих окаянных? Деньги— это самое большое зло человечества…
-Деньги— это зло, а приходишь в магазин, и зла не хватает… Отец Ники пытался пошутить, как— то разрядить обстановку, но вышло это как— то нелепо, совсем не к месту, и он, сконфуженно замолчав под суровым взглядом деда рассматривал большой палец на правой ноге. То ли кажется, то ли правда он чуть больше, чем на левой? Надо вечером рассмотреть внимательнее…
— Хоть с деньгами, хоть без, а человеком надо оставаться в любом случае. Что толку от статуса, когда нутро гнилое? Вот ты, Людка, нос свой сморщила, стыдно тебе, что отец твой в дворники подался. Так ведь утонете вы все в грязи, коли всё уважаемыми людьми да адвокатами первыми станут. Кому-то и с метлой ходить надо. Да разве из-за денег я на дачу езжу? Больно нужны они мне сейчас! То ли много мне надо? Пенсия есть, слава Богу заработал. Вы опять же помогаете. А только давят меня стены, дочка. И спать бы до обеда, как в молодости мечталось, да не спится. Пока мать твоя живая была так мы хоть с ней вдвоём были, а сейчас что? Проснусь ночь— полночь, да айда блудить по квартире. Только дачей и спасаюсь. Копаюсь себе потихоньку, сам себе не даю расслабиться. Опять же про болячки думать некогда. Потому и на велике езжу. На базаре хоть поговоришь с кем, всё веселее. Только зимой на даче делать нечего, и дома тоскливо. Съедают меня стены, дочка. Тут болит, там колет, мысли всякие в голову лезут. В дворники пошёл, чтобы совсем не зачахнуть. Свежий воздух, разминка. Не в тягость мне работа, что там— час утром да час вечером. И стыда никакого не вижу.
Поначалу конечно ворчала ещё и мать Ники, и отец, да и сама Ника ворчала, а потом махнули рукой, мол ну его, деда этого. Совсем из ума выжил. Пусть делает, как знает.
И люди, перед которыми им стыдно было тоже успокоились, перестали судачить. То ли больше тем для разговоров нет, чтобы только про Григория Матвеича болтать?
И дед жил. Именно жил. Своей дачей жил, морковкой да кабачками, стареньким велосипедом, рынком, работой. И на удивление, а многим и на зависть, был бодр и полон сил.
Другие в его 70 с гаком из больниц не вылезали, всё пороги поликлиник обивали, а он в этих заведениях редким гостем был, некогда. Когда ему по больницам ходить, когда дел навалом?
Вероника уже институт заканчивала, когда дед заболел. Думали, что не оклемается вовсе. Тяжело люди в возрасте этот новый вирус переносили. Кто— то совсем плохим делался, а кто-то и вовсе не переживал его. И молодым худо было, что уж тут про стариков говорить?
Не на того напала эта болячка чужестранная! Дед, едва выписавшись из больницы хоть и был еще очень слаб, но потихоньку, помаленьку стал готовиться к новому дачному сезону. Благо успел все посадить до того, как в больницу угодил.
Зеленела рассада на подоконниках, радовала глаз деда Гриши. Томаты дружно росли, не тянулись вверх почем зря, а были низенькие, коренастые, просто загляденье, мечта любого огородника.
Разлопушили перцы свои листья, набирали силу, еще чуток, и в цвет пойдут.
Не было пока сил у деда, чтобы на велик сесть, да и сам опасался, мало ли что? Нет прежних сил. И в руках слабость, и в ногах дрожь. Не стоит рисковать. Зачем, когда автобус есть?
Мать Ники опять ворчать взялась, мол бросай, папа! Здоровья нет, а все туда же, на дачу! Какая необходимость тебе сажать свои помидоры— огурцы? Это все стоит три копейки в базарный день, купим сколько надо, хоть мешок!
Уперся дед, мол что это вы меня со счетов списали? С работы ушел и хватит с меня. Дачу не брошу, пока хожу.
Раскричалась опять мать Ники, мол угробишь ты себя со своими кабачками! Тебе беречься надо, а не пахать! Куда ты рыпаешься, папа? Сиди дома, телевизор смотри, таблетки пей да рекомендации врача выполняй. Куда тебе в твои годы на дачу? Твои ровесники вон…
И снова, как много лет назад приосанился дед, выпрямился, да сказал, мол а что мои ровесники? Половина уж на погосте, ещё часть под себя ходят, а те, что до туалета успевают еле ножками шаркают. Закопать вам меня не терпится? А вот дудки! Пока двигаться могу— дачу не брошу.
Пока дачу не брошу— буду шевелиться да двигаться. Эх ты, Люда, Люда. Взрослый, уважаемый человек, одного понять не можешь, что нельзя сидеть в старости. Бездействие— как приговор. Оно и молодой от безделья хиреет, а нам и вовсе нельзя себя распускать.
И Ника вдруг с другой стороны на деда своего посмотрела. Да ведь он живёт, пока двигается! Может быть и не нужны ему эти овощи, просто привык, стимулирует его эта дача. Есть у него забота, есть повод жить. Потому что знает— пропадёт, зачахнет в четырёх стенах. Вот это дед! Всем дедам дед! И как такого не уважать?
Подумала Ника, да помощь свою предложила, мол а давай я с тобой буду ездить, дед? Не каждый день, а когда время есть. Покажешь мне там всё, что как делать, а то я и не умею ничего…
Всё лето ездила Ника с дедом на дачу. На автобусе, в давке и толчее, по жаре. Иногда, когда деду совсем нездоровилось ездила одна, без него. А как иначе? Поливать надо растения, ведь жалко их, погибнут. И дед, глядя на свою внучку радовался, что не белоручка она, всему научилась.
На велик в то лето так и не смог сесть дед Гриша. И до весны следующей не дожил. Сильно подкосила его эта болячка.
Когда дед был совсем плохой и лежал в больнице мать Ники плакала и кляла эту дачу, мол будь она неладна. Если бы не она, может ещё бы пожил.
Доктор, удивлённо глядя на эту женщину тихо сказал, мол а дача— то при чем? Я вам так скажу: возраст даёт о себе знать. Переболел сильно, чудом только оклемался, да после болезни ещё пожил хорошо. Если бы не дача, раньше бы ушёл. Видать была забота, сам себя держал на этом свете.
Проводить деда Гришу в последний путь пришли многие. Уважали Григория Матвеича люди, несмотря на то, что в земле копался да с метлой ходил много лет. Всю жизнь был он уважаемым человеком, а не только в прошлом, когда погоны носил.
Томаты дружно росли, не тянулись вверх почем зря, а были низенькие, коренастые, просто загляденье, мечта любого огородника. Разлопушили перцы свои листья, набирали силу, еще чуток, и в цвет пойдут.
Ника бережно поливала то, что успел посадить дед Гриша и думала о том, что не успел полюбоваться дедушка результатом своих трудов. Хорошая вышла рассада, крепкая. Будет ей , Нике, забота на всё лето, не пропадёт дедова дача, будет жить. И цветочки, что ещё бабушка сажала будут цвести и радовать глаз.
И копаясь в земле подумает Ника, что совсем не стыдно ей за деда. А то, что раньше стыдилась— так глупая была, мало что понимала.
Язва Алтайская.
