Тамара с тоской глядела в потолок, не в состоянии сдвинуться с места. Ноги и руки казались рядом, но ощущались словно сухие, хрупкие веточки вместо живых конечностей. От боли в них хотелось выть, да сил уже не оставалось — голос охрип, и она могла лишь моргать своими глазами.
— Лучше бы кто скорей пришёл, или кто бы помог! Сколько можно лежать так? Все бока уже потерты, сил нет вовсе. Даже встать не получается, и шевелиться неохота. Что это за странный взгляд у меня? Снаружи человек вроде, а приглядеться — слёзы наворачиваются. Осталась только оболочка. Тощий скелет под кожей тонкой, дряблой, словно пергамент, вся сморщенная. Палец ткни — дырка там появится. О, тяжкие наши грехи…
Внезапно Тамару накрыл тяжёлый, изматывающий кашель, что даже затуманил взгляд. Как же так простудилась! Сначала думала — пустяки, немного полежит, переболеет, а оказалось, болезнь так глубоко вцепилась в неё, что отпускать не собирается.
Сколько дней идёт эта мука? Уже третью ночь подходит к концу. В прошлые дни хоть могла немного подняться, сегодня же совсем нет сил. Изба охладила воздух, пар изо рта струится, а рот так пересох, что губы треснули, а язык разбух.
Вот и умрёт она здесь, одна-одинёшенька, никому не нужная, пока время не придёт. Да и кому теперь помнить о старушке? Родни давно нет. Единственный сын утонул в молодости, дальше детей не было. Муж уже много лет покоится в земле, ждёт её. Братья и сёстры давно умерли, осталась одна — цепляется за жизнь, коптит небесное покрывало.
Разве что Ольга может пожалеть, да и то вряд ли. Сколько лет они почти не здоровались, даже взгляда в сторону друг друга не кидали. Рассорились вдрызг на старости, хотя раньше были неразлучны. Причина ссоры? Пустяковое что-то. Откуда взялись эти мысли, что Ольга завидовала её мужу и не могла спокойно дышать?
В полудреме Тамара вспоминала прожитые годы. Казалось, жизнь была длинной, но вспомнить особо нечего. Пролетели годы, словно миг. Суть жизни можно передать несколькими словами: родилась, выросла, вышла замуж, состарилась.
Хотя нет, обманывает она себя: есть воспоминания, но стоит ли их тревожить? Рассказать было бы не с кем, а сама всё помнила и забывала одновременно.
Хотя судьба у неё и была нелёгкой, но всё-таки жизнь прожила достойно. Родилась в годы войны, была крохой, когда она началась. Несмотря на трудности, люди выжили. Тамара выросла, рано вышла замуж, тогда женщины долго девками не оставались.
Ни одного дня без труда не знала Тамара. Вся жизнь прошла на ферме — дояркой, передовичкой. Даже в газетах о ней писали — берите пример с Тамары Ерохиной.
Сынок был один, его потеряли, и крепко горевали вместе с мужем, но вернуть парня нельзя. Так и жили дальше.
Муж недолго жил после выхода на пенсию — всего годок. Сестер и братьев тоже похоронила сама, а если она уйдёт, хоронить некому будет.
В уме похвалила себя — мол, умница я: узелок на смерть давно приготовлен, уже почти двадцать лет лежит при ней.
Каждый год его достаёт, проверяет на всякий случай. В этом году руки не дошли. А вот платье стало слишком большим — ведь иссохла и сжалась, будто прошлогоднее яблоко на ветке. Но что с того? Как оденут и закопают — равно будет.
Вдруг Тамара немного вздрогнула, попыталась сесть на локтях, но силы быстро покинули её и она опустилась вниз. Ах, эти тяжкие грехи!
Кому она нужна? Кто станет её хоронить? Лучше бы к лету дожить, иначе стыд будет. Некому о ней заботиться, никому о ней грустить — больше не увидеть Тамару.
Кременчуг вымирает, замер, чахнет — совсем скоро может исчезнуть. Жильцов осталось единицы, стариков почти нет — по пальцам сосчитать. Те, кто умнее, давно уехали ещё в момент развала колхоза. Остаются лишь те, кому ехать некуда, никто не ждёт, а также пьяницы и старики, подобные Тамаре.
Помните, каким был когда-то колхоз? Людей много было, а теперь? Старики помрут, молодёжь пропьётся и забудут, что здесь когда-то была деревня. Лишь кладбище напомнит, что жили здесь люди: любили, рождали, уходили.
Поначалу Кременчуг ещё пытался жить, вставал на ноги после уничтожения колхоза. Частник арендовал поля и засеял пшеницей, соей и рапсом.
Даже лен выращивали — мужчины жаловались, так как с ним трудно работать. Лен путался, горел, был вреден и непредсказуем. Что за культура такая? И зачем этот лен, новая соя, рапс?
Хозяин лишь усмехнулся: «Много вы понимаете! Одной пшеницей сыт не будешь, надо идти в ногу со временем, сеять то, что востребовано и приносит деньги».
Частник завез коров, ферма ожила. Заумчали кормилицы, заработали доильные аппараты, звенели подойники, а веселый смех доярок звучал эхом среди каменных стен.
В то время Тамара уже была на пенсии, но всё равно копейка была не лишней. Банку огурцов для столовой продаст, овощи и картофель излишки сдала. Для столовой польза, а ей — приработок к пенсии.
Чуть больше нескольких лет продержался тот частник. Потом ушёл, сказал, что невыгодно. Люди живут в отдалении, добраться тяжело, работника заставить нельзя.
С вами дела иметь гиблое дело. Что за люди? Им и работу, и зарплату, и отпуск, а толку? Каждый старается унести то, что плохо лежит. Тащат, воруют, работать не хотят, пить умеют. Ни пряником, ни мёдом не заманишь. Что уж говорить?
Мужик махнул рукой: «Не хотите нормально, живите как хотите. Я-то переживу, а вы — потом заплачете».
И как будто прямо в воду заглядел — частник угадал. Люди завыли, расстроились — но что толку? Поля заросли сорняками, дворы заброшены, стены облупились, проплешины видны. Везде упадок и разруха.
Молодёжи особенно трудно пришлось: кто уехал на вахту, кто хозяйство разводит, кто сбежал навсегда, бросив дома. Пенсионерам проще — пенсия есть, огороды помогают, а молодым на что жить?,Даже несмотря на всё, что происходило, деревня не желала погибать, словно сопротивлялась суровой действительности, старалась жить дальше.
Мужчина, местный житель, который раньше несколько лет работал вахтовым методом, затем взял лес в аренду, говоря: «Будем трудиться — проживём, умрём — так уж умрём».
Он установил пихтоварку, запустил пилораму, зазвучали большие лесовозы, они проложили и расширили дорогу в лес, что уже давно поросла травой. Зазвучали бензопилы, забились топоры, мужики заговорили громко и на разные голоса, с разных сторон раздавались крепкие выражения.
Начальник, недавно назначенный, набрал людей на работу, то ли столовую в аренду получил, то ли просто так — кто там уж точно знал? Девушек взял на кухню, мол, будете готовить обеды, кормить мужиков, а то нельзя же их оставлять голодными.
Вновь к бабке Тамаре потянулись за картошкой и квашеной капустой, и она была рада помочь. Делала это не ради денег, а ради того, что имела дело, приносила пользу людям, имела смысл жить дальше. Ведь жизнь без дела — что за жизнь?
Но вскоре начальник задумался. Люди к работе не привыкли — ночь в лесу проведут, а утром кто из них работоспособен? Пустые болтуны. И зачем таких кормить? И за что платить?
У мужиков начали появляться обиды, мол, начальник слишком много требует. Кто захочет так сильно стараться и выкручиваться, пусть и за хорошие деньги? Они посовещались, договорились, решили забить на работу: пусть начальник за ними бегает, а они решат, как дальше трудиться.
Но начальник ни за кем не гнался. Он вызвал людей со всего района и продолжил трудиться, как и раньше. Некоторым из местных пришлось извиняться и возвращаться назад, а некоторые продолжали пить без изменений.
Несколько лет мужик трудился спокойно, обеспечивал себя и не обижал рабочих. А потом начались проблемы с лесхозом.
То ли он захватил лишнее, не рассчитавшись, то ли не с кем-то поделился, но не дали ему разрешения на новую деляну, сказав: «В следующий год приходите, посмотрим». Мужчина лишь пожал плечами. «На нет и суда нет», — подумал он, ведь леса ещё хватит более чем на год, пока переработает всё, а дальше, быть может, ситуация разрешится.
Но ничего не изменилось. Лесу не дали. Он быстро продал всю технику, включая пилораму и пихтоварку, остаток леса пустил на дрова и тоже продал, после чего уехал в Житомир к дочерям. Возможно, говорили правду, а может — и нет, что у него там в городе целые хоромы, и Кременчуг для него ничто.
Ему — возможно, а людям остались без работы совсем и стало тяжело. Деревушка остановилась, зачахла. Кто мог, собрал оставшиеся силы, продал домишки за копейки и уехал подальше, а кто остался, жил, как и прежде.
Но тех остался очень малый остаток. И за что они живут? За что пьют? Говорят, сейчас на детей крупные выплаты дают, вот и рожают ежегодно.
Бабке Тамаре тоже стало грустно. Раньше держала по сто кур, яйца продавала, огромный огород садила, под дваста кустов помидоров выращивала!
А теперь кому всё это нужно? Покупателей нет — дорого для них всё. Им бы бесплатно получить — вот если бы так, тогда бы они только радовались и смеялись.
По привычке бабка в этом году хотела с размахом посадить рассаду, но вовремя одумалась. Куда ее сажать? Некому есть, да и здоровье уже не то. Ведь она не девчонка давно, а пожилая женщина, бабуля. Ей скоро 85 будет. Посеяла немного семян — сколько одному человеку надо?
Её ровесники словно мохнатые мухи, умирают и умирают — смерть быстро унесла их. Уже и тех молодых, кто чуть моложе её, стало мало, а молодые заняли места на кладбище.
Остались только она и Ольга из старых. А у Ольги есть, куда уехать: дочь в Боярке живет, сын за городом. И дочь, и сын зовут её приезжать, но бабка отказывается: мол, дома умру, не хочу быть обузой.
Хотя бабки не общаются между собой, деревня — это место, где всё на виду и на слуху. В магазин сходишь — и знаешь все новости: кто родился, кто женился. Все друг о друге всё знают, а ссору свою не прекращают.
Задремала бабка Тамара под грустные мысли, захлынула сном бредовым. Ей снится, что дверь в избу хлопнула, и кто-то кричит:
— Тамара! Тамара, ты там хоть жива? Вставай, старая калоша! Что за мысли такие? Лежишь без движения! Я сейчас палкой по тебе махну — узнаешь, что значит валяться!
Слова прозвучали так ясно, что бабка во сне улыбнулась: Оля пришла, не забыла её, подружка любимая! Но тут же вспомнила, что они ссорились, и Оля к ней идти не станет — гордая очень. Улыбка исчезла, рот исказился в гримасу, из глаз покатились слёзы. Она пыталась открыть глаза, но не могла — боялась, что всё это ей только снится: и голос, и Оля тоже.
«Тамара, ты там хоть жива? Чего валяешься? Лицо то улыбается, словно сумасшедшая, а потом слёзы льёшь! Открой глаза, говорю, рассказывай, что за валяние такое? Посмотрите на неё! Изба простудилась вся, воздух ледяной, рассаде плохо, а она лежит, завернулась в тряпьё! Ты мне скажи, что ждёшь смерти?»
Бабке Тамаре стало так хорошо и спокойно, что она сильнее зажмурила глаза, широко улыбаясь. А потом, нечаянно вдохнув лишнего воздуха, закашлялась так сильно и надсадно, что слёзы потекли из глаз.,—
Сколько лет уж живёшь на свете, Тамара, а мозгов-то как не было, так и не появилось! Снова топталась босиком на улице? Всё остыла, разгневанная! Я гляжу, у тебя печка не горит! Ну ладно, позавчера на улице было тепло, я тоже не топила.
А вчера уж под покровом ночи Иван меня домой привёз, ездили в гости к Ивановой Светлане. А недавно в магазин сходила, думаю, спрошу у Татьяны — была ли ты за хлебом или нет? Дура ты, Тамара, и есть дура! Умру — но к Оле ни ногой! Почему ты такая, Тамара?
Выплёскивая свои чувства, выговорившись Тамаре всё, что на душе, Ольга тяжело села на край кровати и заплакала.
— Я так бежала к тебе, Тамара, что чуть не упала, ногу вот ушибла! Еле добралась до тебя! Думала, что ты всё, исчезла, проклятая! А ты тут лежишь, отдыхаешь! Старушка ты старая, Тамара! Пусть тебя! Так напугала меня, что сердце аж сжалось! А кто же я без тебя тут делать стану? Ложись хоть рядом, да умирай!
Тамара, снова широко улыбнувшись, тихо ответила:
— А вот тебе дулю, Оля! Не дождёшься моей смерти, старая мартышка! Да как язык твой повернулся, хоронить меня раньше времени? Я жива, Олюшка, совершенно жива.
Ольга вскочила, развела руками, словно говоря: «Вот так и не хочешь есть?» — Ложись, пока я сбегаю домой, у меня там свежая лапша стоит. Ложись, Тамара, я скоро.
Так звучали слова Ольги, но на самом деле она уже старуха. Пока дошла домой, переложила дела, а потом обратно идти — целый час прошёл. Тем временем Тамара изнывала. Лежит и думает: было ли это, или же всё померещилось? Или она воображала появление Оли?
Снова погружаясь в сон, она услышала скрип двери.
— Пришла я, Тамара. Ты хоть садись, накормлю, печку растоплю, пока ты совсем не остыла.
И откуда у бабки Тамары взялись силы? Ольга помогла ей устроиться в подушках, чашку с супом подала, кормила её, словно ребёнка, с ложки.
Первую ложку Тамара едва проглотила, неохотно и через силу. Но вторая ложка уже пошла лучше. А потом суп пошёл, как по маслу, она всё успевала открывать рот, а затем и вовсе забрала ложку, стала сама есть.
После горячего супа бабке стало хорошо — тепло разлилось по телу, жить захотелось. А когда дрова в печи загорелись, стало совсем уютно.
Ольга также дала Тамаре горсть таблеток, говоря: «Хлебай, больная». И заварила свежий чай с малиновым листом и мать-и-мачехой.
Сила в теле стала появляться, руки и ноги начали шевелиться, потребовалось идти по нужде, пошатываясь, Тамара встала, умылась, погладила ладошкой седые волосы, села за стол, а Ольга напротив.
Сидят две старушки, улыбаются, приглашают друг друга чаем. Казалось, что и ссора их вовсе не была.
— Где ты так остыла, Тамара? Что же ты там делала?
Тамара вздохнула, вспомнив, как картошку из подполья доставала.
— Вода в подполье поднялась, картошку топит. Жалко её — мой же труд, всё лето пашу тут. Полезла вытаскивать, а там воды полным-полно, всё прибывает. В сапоги ледяная вода набралась. Хотела бы я выбраться, да что с картошкой делать тогда? Жалко. Пока ведрами не вытянула, не остановилась. Картошку едва спасла, а сама сил лишилась, упала без сил. К вечеру стало хуже — всё ломило, корёжило, думала, что смерть пришла. А потом стало ещё хуже. Спасибо, хоть ты пришла, Олюшка, а то бы умерла, как есть умерла.
Ольга, взглянув на подругу, улыбнулась и сказала: «А я и знала, что твоя жадность тебя сгубит. Ну и досталась тебе твоя картошка! То ли ты её съешь? Сколько же её тебе надо, Тамара? Одного ведра за ярд хватило бы. Пусть бы лежала в подполье, а потом заплатила бы кому гривники, и ты бы её достала».
Тамара опустила глаза. Всё верно. Саму себя ругала, корила за то, что застудилась, перенапряглась с картошкой, да что теперь жалеть — дело сделано.
— Ох, Ольга, стыд-то какой! В чистый четверг хотела печку одернуть, побелить, а вот смотри — упала. В грязну Пасху пойду, с грязнулькой. И куличей не сделала. Пусть Бог меня простит, Ольга?,— Да тьфу на тебя, Тамара! Пусть Бог обидится на тебя за то, что печка у тебя не побелена. Ты уж действительно умная, или всё жизнь только прикидывалась? Живая ещё ладно, а печка стоит — пусть стоит дальше. А куличи мы с тобой завтра будем печь. Я сама ещё не готовилась. Мука у тебя есть, Тамара?
Баба Тамара улыбнулась и кивнула головой, подтверждая, что мука есть, как же иначе — припасла с осени по привычке.
— Вот и хорошо. Я утром зайду к тебе, будем вместе готовить, в печке, как раньше. В духовке всё равно не то. Ох, Тамара, как я жалела, что позволила выбросить свою печку! Когда вспоминаю, как раньше в ней и пекли, и варили — аж сердце щемит. Ай, что теперь! Уже некому печь топить и готовить. Кто бы тогда ел всё это?
— А у тебя, Ольга, всё в порядке. Молодцы твои детки, вот как они порядком навели. Дом-то у тебя один на электричестве отопляется? Позаботились о матери, не забыли. А то бы надо было к ним ездить — одной ведь скучно тут сидеть.
— Да дура же ты, Тамара, дура и есть. Как я могу уехать? Кто же за тобой тогда присмотрит? Ты тут зачахнешь без меня. Мне тоже будет плохо и тоскливо без тебя. А то, что ревность взяла в тебе верх — зря это, Тамара. На твоего Владимира я никогда по-другому не смотрела, как на мужа.
— Я знаю, что нарочно, Ольга. Вдруг неправду про тебя рассказала. Но ведь ты так хвалила его, что я даже разозлилась и спросила: «Что же у вас там было?»
— Вот тебе крест, Тамара! Ни в мыслях, ни в жизни такого не было. А нахваливала — потому что Владимир действительно хороший мужик был. Почему бы мне не похвалить? Ты за ним, как за каменной стеной была, неужели я плохо о нём скажу?
Бабушки задумались, замолчали. Каждая думала о своем. Потом вновь заговорили, будто в последний раз. Вспоминали детство, юность, молодость, как выходили замуж, а затем, как постарели. Рассказывали о том, как к Пасхе готовились, и как большими компаниями собирались, чтобы биться яйцами.
— Ой, Ольга, а луковой шелухи у меня нет! Чем же яйца красить? Хоть десяток нужно!
— У меня есть, я всё припасла, покрасим. Ладно, поправляйся к завтрашнему дню. А я пойду, что-то устала с тобой. И смотри, чтобы завтра была как огурчик, как штык! Не смей умирать, Тамара, слышишь?
Ольга ушла домой, а Тамара осталась за столом, улыбаясь. Вот уж командирша какая, все приказы отдаёт! Всю жизнь такой была, и теперь не изменилась.
Но придётся выполнять. Хоть и стара стала, Тамара не хочет умирать. Хорошо жить. Хоть бы восстановить здоровье — уж не шутка это. Пасха скоро, а после и родительский день. На могилы сходить надо, ухаживать за ними. Лето на носу, огород, заботы, суета.
Встрепенулась баба Тамара. Муку нужно занести — ведь тесто с холодной муки замешивать не дело.
Времени умирать нет. Дел ещё полно. Она улыбнулась себе и громко сказала: «Будем живы — не помрем. А ты, смертушка, подожди, не торопись ко мне. Ещё успеется, а пока жить надо»