-Сынок— то мой всё сокрушается, мол люблю я наш дом, мама, не продавай его, живи, покуда силы есть. Хоть до 80 лет протяни, поживи в нашем доме, а там уж будем просмотреть. А вот веришь ли, Полина, я иной раз думаю, что меня из этого дома вперёд ногами и вынесут, мне и не дожить до таких годов. Мне ведь уже 78 стукнуло, здоровья нет, сил нет, одна тут сижу, кукую, дом этот охраняю. Уж грешным делом думаю, может продать всё, да купить квартирку, хоть на старости лет пожить как белый людь?
Полину аж передёрнуло. Что за дурацкое выражение— будем посмотреть? Что это? Аналог выражения поживём— увидим, или как его понимать, выражение это? Звучит, как издевательство, честное слово!
Вроде как ты пока шевелишься, мать, ходи, скрипи потихоньку, обихаживай дом, а там, как совсем худо будет, мы глянем, да подумаем, что с тобой делать.
— А что сын вам не помогает, Тамара Михайловна?
— Ииии, милая! Так сын далеко, аж в Тюмени живёт. Разве же он наездит сюда? Вот ближний свет ему ехать, чтобы бабке огород выскоблить да картошку посадить!
— А нужен он вам, огород этот вместе с картошкой?
— Нужен, не нужен, а что делать? Коли есть земелька— то, значит надо и засаживать. Да я и сажу— то нынче курам на смех, пару вёдер всего. А вот хоть сколько сажай, а убирать весь приходится, соседи спасибо не скажут, коли я сорняки разводить стану. И знаешь, всяко уж думала, даже было решила, мол ну его, и огород, и картошку с моркошкой, сколько мне там надо? Люди добрые продадут мне. А потом как представила, что сиднем сидеть буду, аж дурно стало. Оно ведь знаешь как бывает, Поля, когда у человека заботушки нет? Сразу болячки разные липнут, там болит, там колет. А тут вроде как ответственность есть, нельзя расслабляться. Да и мне самой за радость в земле возиться, я ведь сызмальства к земле— то приучена.
— Ладно, Тамара Михайловна, договорились. Паша с работы придёт, забежит к вам, уберёт ваш огород, да вы ему сразу и покажете, где вам вспахать надо, да про забор скажете.
Полина, та, что занималась уборкой да мелко-срочным ремонтом (помните рассказ Дочушка?)
вышла замуж, и муж её тоже не отказывался от разового заработка, а потому вышел у них неплохой тандем.
— Вот спасибо тебе, моя хорошая! Видать, сам Бог мне тебя послал! Это же душа радуется, когда молодёжь от работы не отлынивает! Ну пойдём, хоть чайку с тобой выпьем, да в избе фронт работы посмотришь.
Пили чай на большой, просторной кухне, разговаривали о том, о сем. Конечно, больше говорила Тамара Михайловна, а Полина все слушала, кивала головой, да оглядывалась по сторонам.
Да, сразу видно, что тяжело женщине ухаживать за таким большим домом. Невооружённым глазом видно и паутину, искусно раскиданную по углам, и жёлтый от времени потолок с разводами, и грязь, размазанную по плите, шкафам, и стенам. Тут одна кухня не меньше 20 квадратов, а весь дом интересно сколько?
-Тамара Михайловна, а у вас сколько комнат? Площадь— то большая! Трудно вам тут одной справляться.
-Ой, большая площадь, Поленька! Тут ведь 130 квадратов, в избе— то, и это не считая веранды. А еще кухня летняя, там тоже 3 спальни, 50 квадратов в общей сложности. Да баня с предбанником, а предбанник надвое поделен. В одной части топка стоит, да место, где отдышаться после парной, а в дверь пройди, и сразу в спаленке окажешься. Там и диван стоит, и стол со шкафами, и посуда разномастная, что без пары осталась. Выкинуть жалко, рука не подымается, а там всё сгодится. Дед— то у меня с руками был, даже батарею там приладил, мол чтобы тепло было. У нас там и самовар стоит, настоящий. Ох и любили мы с ним после баньки чайку испить! Дед самовар раскочегарит, стоит красавец, пыхтит…
Как— то незаметно ушли воспоминания Тамары Михайловны в то время, когда она была ещё молодая, и вовсе даже не Михайловна, а просто Тома, Тамара.
— Мы и поженились рано, Полина. Ничего своего не было. Привёз меня Степан из родной деревеньки на подводе , всего-то и было у меня, что тряпья узелок, а во втором вроде как приданное, полотенчишки да наволочки с простынями. Мама моя пока живая была, сколь могла, приготовила, а там уж мачеха появилась, нужна я ей была, что собаке пятая лапа! Но не обижала меня мамКлава, хорошо ко мне относилась.
И смех, и грех, Поля! Я ведь в то время на молоканке работала, вот там меня Степан мой и заприметил. Он молоко возил на подводе, во флягах. В ночь приедет, фляги сгрузит, сколь погуляем мы с ним, фляги опростают, да он домой едет. А потом в один день приехал, мол так и так, пойдёшь за меня?
А мне что не пойти? Мил он мне был, оттого и пошла. Ой, Полина, как вспомню, как мы с ним ехали, аж дурно становится. Весна, речка разлилась, ни конца ей не видно, ни края. Степан— то с вечера хорошо проехал, мелко было, а как потеплело, так река и разлилась.
Мы ведь уже к обеду выезжали, пока с тятькой побеседовал Степушка мой, да с мамКлавой. Едем мы с ним, я сверху фляг сижу, трясусь, подвода— то на железном ходу, трясёт, мочи нет. К речке подъехали— Батюшки свят! Утопнем, как есть утопнем!
Степан мой не растерялся, достал дратвочку, да фляги эти связял одна к одной через ручку. А то как же! Казённое имущество, колхоз по головке не погладит, коли растеряем фляги эти.
Кобыла вплавь, телегу несёт, да фляги эти бренчат, сносит их течением. Я одной рукой за телегу держусь, другой во флягу вцепилась, а Степан кобылу понужает, мол нно, родимая, пошла, пошла!
Оглянулся на меня, а я болтаюсь, из сил выбилась, вот-вот унесёт меня Глубокая вместе с флягами этими, будь они неладны! Вот тут он струхнул, кричит, мол бросай фляги, Тома! Держись сама. А как держись, когда в голове круговерть?
Насилу выбрались. И сами уцелели, и фляги не упустили. Ох и ругался тогда Степушка на меня, мол дурная и есть! Шут с ними, с флягами, коли приписали бы, так и уплатил бы с получки, а вот коли тебя бы не сберёг, ни в жизнь себе бы не простил.
Сидим с ним у костра, вещи мокрые к телу липнут, зябко, а сухого то и нет ничего. У Степы хоть тужурка да рубаха с пиНжаком сухие остались, а я вымокла вся, и узелок мокрый.
Степан снял рубаху с себя, да пиНжак, сам в тужурке остался, да отправил меня переодеваться, мол скидай с себя мокроту— то эту, а то неровен час заболеешь, студеная водица— то.
Вот в таком виде и привёз меня домой к себе, мол принимай, мамка, невеста моя, считай, что почти жена.
А та мамка как глянула на меня, так и поняла я, что промытой воды не видать мне у неё. Взгляд суровый, злымский такой, что кажется, как глянет зенками своими, так и упасть замертво можно.
Поедом ела меня свекровка. Даже бывало и в драку кидалась, мол явилась тут, приплеть.
Аккурат через неделю мои в гости наведались, меня проведать. Свекровка орёт, распаляется, мол криворукая, бестолковая, только жрать да спать горазда, мол забирайте её, откуда пришла. Тятька мой аж побелел от злости, а мамКлава стоит, смотрит на свекровку— то, да говорит:
— А и заберём! Такая девка и нам не помеха, да и любой мужичишко за счастье почтет её взять, и не смотри, что было чего-то с сыном твоим. Или ты думаешь, что коли матери нет у неё, так и заступиться некому? А вот дудки тебе!
А тут и Степушка на обед явился, мол тятька, мамКлава, не отдам Томушку! Уедем мы от матери, я к председателю ходил, домишко нам дали. Пусть худ дом— то, так мы с руками, обживём, обиходим.
МамКлава пригрозила Степану, мол смотри, коли хоть раз увижу, что не ладно у вас, головы тебе не сносить.
А через месяц перешли в пустую избушку, что по оконца в землю вросла. Расписали нас, да стали мы жить. Степке лесу выписали, мол на этом месте и стройся. А куда строиться, когда и лес не лежалый, мокрый весь, ажно плачет, и деньжат нет. Решили, что до весны живём, как есть.
Вот так и не ужились мы со свекровушкой моей. Да она вообще человеком трудным была, свекровушка— то. С ней и мужик ни один не мог ужиться. Родной— то муж , отец Степана моего, с войны не вернулся, так она ещё 2 раза замужем была, ещё двух парнишек народила, и ни с кем не ужилась, убегали мужики от неё, как черти от ладана, мол не баба, а дьявол в юбке.
Ох, Полина! Как она пила! Там любой мужик здоровый позавидует! Мою свекровушку никто в деревне перепить не мог! Мужики замертво падали, а она всё пьёт и пьёт! Вот сроду бы не поверила, кабы сама не видела.
В то время дома строились, так в каждом доме брага флягами стояла, работяг— то кормить да поить надо было. Иные её заместь воды халкали, брагу— то. Вот и свекровушка моя покойная ставила, да не для работяг, а для себя. Как с утра кружку зачерпнет, так до вечера и не выпускает её из рук, без конца и края ныряет во флягу, а к вечеру хоть выноси её, ни жива, ни мертва, спит хмельным сном. И вот веришь ли, неделю пьёт, две пьёт, дома черт ногу своротит, грязь, молоко прокисшее кругом, сама вся чумазая, и на бабу не похожа.
А как пропьется, так рукодельная враз становится, правильная, да порядочная. Иные колобродят с похмелья— то, баламутит их, отлежаться надо, а этой хоть бы хны. Всю ночь скребет, метёт, грязь из всех углов выгребает, а к утру уже и баню изладит, одежду настирает, верёвки бельевые осчастливит, да сама намоется, напарится, аж помолодеет. И так раз за разом.
Чай уже выпили, и сидели просто так. Надежда Михайловна говорила, говорила, словно боясь, что её не станут слушать, а Полина ловила каждое слово, каждую фразу, а перед глазами стояла бабушка, милая, родная, дорогая, и такая теперь недосягаемая.
Поле жаль было эту немолодую уже женщину. Чем— то напомнила она ей свою бабушку, которая вот так же рассказывала ей, молоденькой девчонке о своём детстве, которое пришлось на трудные годы. Что и говорить, пока жива была бабушка, не интересно Поле было её слушать, казалось, что такие глупости рассказывает бабуля!
А теперь и рада бы послушать её интересный говорок со своеобразными шуточками да прибаутками, и смешными, и пошлыми, да нет бабушки, ушла несколько лет назад.
Тамара Михайловна замолчала, глядя в пустую чашку своими старческими, подслеповатыми глазами, словно обдумывая, стоит ли говорить дальше.
— А муж ваш как, не обижал вас?
— Да что ты, Полюшка! Конечно, всякое было, и поругались, и мирились, а так— что у Христа за пазухой жила я с ним. Дом этот, от камней до крыши сам Степан строил. Не без помощи конечно, но и не сидел, сложа руки. Весело в те года стройка проходила, дружно. За лето могло пол улицы домов вырасти. Глину конями месили, всё с шутками да прибаутками. А уж потом и обмывали постройку, так же весело и дружно, никто не отлынивал.
Потом уж сараи делали, да скотину разводили. У нас со Степаном всю жизнь во дворе блеяло, мычало, хрюкало, да кукарекало. Столько всего было, и козы, и овцы, и коровы. Свиней много держали, а курей и вовсе не считано было.
Степан хотел большую семью, оттого и дом такой отгрохал, мол сыновей да дочек нарожаем с тобой, и будем жить припеваючи. Да только не вышло по его. Видать, то купание не прошло даром, застудилась я. Дочка родилась, да сразу и не стало её, девочки моей.
Ходили мы по избе своей, как неприкаянные, да всё гадали, мол зачем нам столь комнат? То ли в прятки на старости лет играть будем?
Долго потом не получалось детки у нас, думали, что вовсе не будет уже. Сынок родился, когда уж и не чаяли, думали, что ради себя жить будем. Мне уж чуть за сорок было, вся деревня пальцем у виска крутила, мол Тамарка сбрендила, на старости лет рожать.
Балованный он у нас, Васятка— то. А то как же? Единственный, желанный. Холили его, лелеяли, думали, что вырастет, отучится, невестенку в дом приведёт, заживём большой семьёй. А оно вишь, как вышло, Полина! Уехал учиться, и не вернулся больше. Так, набегами, то на каникулы, то в отпуск. Так и жили мы со Степушкой, а Васятка по стране колесил, всё лучшее место искал.
Нашёл, да там, в Тюмени, и остался. Мы ездили к нему, пока в силе были. Хорошо живут, ничего не скажу. Деток двое у него, парнишки. Сбылась мечта Степушки моего, да жалко, что ушёл он от меня. Четыре года уж без него кукую. Приезжают иной раз сын со снохой, да внуки . Хорошо тогда мне, так тепло становится, и дом оживает.
Я уж Васятке— то говорю, мол туго мне, не сдюжу дом в порядке держать, продам однако, да он отговаривает, мол что ты, мама! Это наш дом, очень люблю я его. А вдруг да на пенсии стукнет мне жёлтая водица в голову, да приеду жить в родные края. Ты мол живи, пока живётся, всё одно пригляд какой, а продать чужому человеку не жалко ли?
Тамара Михайловна смахнула слезинку, да снова замолчала, а Полина, удивлённо глядя на старушку качала головой.
— А сколько лет вашему сыну?
— Лет— то? А чуть поменьше, чем мне было, когда я его родила. Тридцать с гаком. До пенсии ещё ого-го сколько. А сейчас, говорят, и не дожить до неё, до пенсии— то, вроде возраст подняли. Я уж ему и так, и этак, мол тяжело мне, Вася, а без мужика и дом— не дом, а так, халупа. Продавать надо, пока вид у дома есть, да ведь ни в какую он. Мол сколь там выручишь, за дом— то! Копейки! Вот и маюсь я, Полина. Глазами бы всё сделала, и помыла, и побелила, а как глаза вскину на потолок, так голова кружится, тряпкой махну— вроде чисто, а глаза— то не те, не видят уж ничего. Васятка деньги шлёт, мол найми людей, пусть то сделают, да это, да разве же дело это? Сижу вот, как развалина старая, вроде и человек, с головой, руками да ногами, а толку и нет от меня. Так что, Полюшка, возьмешься? Мне бы к Пасхе побелить, освежить избу— то, а там, опосля, и летнюю кухню в порядок привести. В июне у Васятки отпуск, глядишь, и приедет сынок в гости, чтобы не стыдно было гостей дорогих принимать.
— Возьмусь, Тамара Михайловна, что же не взяться? Завтра куплю, что надо, да к вам сразу приду. С малого начнём, а там и до большого доберемся, как раз к празднику и успеем. Вам только побелить, или ещё убраться?
Тамара Михайловна, всплеснув руками сказала:
— Да что ты, Полюшка! Я уж сама потихоньку , помаленьку уберусь. Мне бы только побелить, одернуть избенку— то к празднику. В те— то годы, где я в могуте была, сроду бы не просила, а теперь вишь как выходит, вроде и хожу, копошусь, а толку?
Как— то грустно стало Полине. Вроде и работу сделала, и денег получила, а такой осадок неприятный остался, что аж оскомина на зубах появилась.
И не от её работы, а от того, что живут на свете женщины, такие, как Тамара Михайловна, вроде и умные, и сильные, и смелые да самоотверженные, и жертвуют собой, своей жизнью, своим здоровьем, своим комфортом ради таких сыновей, как этот Васятка.
Интересный он, конечно, сын Тамары Михайловны.
-Люблю я наш дом, мама, не продавай его, живи, покуда силы есть. Хоть до 80 лет протяни, поживи в нашем доме, а там уж будем просмотреть. Будем посмотреть! А как тут мама, есть ли силы у неё, есть ли возможность?
А кого волнует? Живи, пока живётся, а там будем посмотреть.
И ведь хозяйка она, не абы кто, а сыну своему в рот заглядывает. И случилось что с бабушкой, не задумываясь продаст сынок домик родительский, и глазом не морг нет, и смотреть не будет.
Хорошо, что сменяются клиенты у Полины один за одним, и некогда ей зацикливаться на ком-то одном. Сегодня одна, завтра другая.
Так, иной раз проходя мимо вспомнит женщина, что была в этом доме, да мелькнет в памяти история. Мелькнет, и тут же исчезнет, спрячется за делами да проблемами более важными да насущными.
А Тамара Михайловна однажды просто не проснётся, вскинет мутный старческий взгляд на кипенно— белый потолок, и закроет глаза навсегда, не дождётся дорогих гостей, и сынок , Васятка, взрослый мужчина под сорок продаст добротный дом вместе со всеми постройками, и с летней кухней, и банькой с самоваром, и посаженным огородом.
Продаст за бесценок, мол а куда деваться, хоть сколько за него выручить, чем будет он стоять мёртвым капиталом. А там, на пенсии, будь, что будет, мол будем посмотреть. Да и будет ли она, пенсия эта? Тем более, что есть у него квартирка, своя, собственная, в городе. Зачем ему деревня?
Может и взгрустнется иногда Васятке, может и подумает про себя мужчина, мол эх ты, мама! Не дожила до восьмидесяти, не доскрипела.
Язва Алтайская.
