Уже девять месяцев минуло с тех пор, как Игорь перестал выходить на связь. Изначально Тамара Сергеевна отмечала каждый день крестиками на отрывном календаре, висящем на кухне. Затем переключилась на недели.
Потом вовсе прекратила вести подсчёт — каждый новый день без ответов терзал её душу, словно холодная февральская метель.
Она продолжала проверять почтовый ящик — на рассвете, когда первые солнечные лучи ласкали заиндевевшие окна, и поздно вечером, когда тени сливались в её небольшой квартире на окраине Кременчуга.
Почтальон, дядя Василий, перестал здороваться и просто молча проходил мимо, словно молчание могло заполнить эту пустоту. Но ящик оставался пустым. Снова и снова.
Четыре года назад Игорь отправился в Германию по трудовому контракту. Он уверял, что это ненадолго. Планировал заработать, устроиться, помочь семье. Обещал вернуться. Уезжал с одним чемоданом, улыбкой и взглядом, полным надежд.
Вначале он часто писал — короткие сообщения, редкие звонки. Потом общение стало реже. А затем наступила тишина. Казалось, будто за границей кто-то вычёркивал из его жизни мать, дом, улицу, где прошло его детство.
Тамара Сергеевна цеплялась за объяснения, словно утопающий за соломинку. Он занят, привыкает к новой жизни, у него много дел. Она повторяла эти слова, стоя у плиты, чтобы не расплакаться, чтобы подавить страх, что сын исчез навсегда.
В памяти вспоминались его детские шаги в коридоре, его смех, когда он, облепленный снегом, влетал в квартиру и кричал: «Мам, посмотри, что у меня!» Теперь её окружала только тишина — густая, как зимняя ночь за окном.
Оправдания иссякли. Осталась лишь бездна. Холодная, бездонная пропасть, которая с каждым днём увеличивалась, как ледяная трещина, разделяющая прошлое и настоящее.
В их городке таких матерей было немало. Женщины, чьи дети уехали, оставив пустые почтовые ящики и невысказанные слова. Они узнавали друг друга по глазам — живым, но покрытым пеленой тоски.
Соседка Ольга тихо говорила: «Самое главное — что жив, Лида. Держись за это». Тамара Сергеевна кивала, но внутри её разъедала обида. Ей было недостаточно знать, что он жив. Она хотела услышать его голос, её «Мам, как ты?» — не ради денег или посылок, а просто чтобы её сердце билось ровно.
Жила она скромно. За домом — огород, дома кот Барсик, старенький телевизор с бесконечными сериалами. По пятницам — уборка, по субботам — поездка на базар, где продавцы кивали ей, как старой знакомой, а продавщица в молочной лавке неизменно спрашивала:
«Снова без пакета, Тамара Сергеевна?» Вязала она — сначала носки для Игоря, вспоминая его крупные ступни. Потом просто так, складывая их в шкаф, словно кто-то всё ещё мог прийти и согреть ими руки.
Шила одеяла для приюта бездомных собак. Всё, чтобы пальцы не дрожали от пустоты. Всё, чтобы день не погружался в бездну.
Однажды, в морозный декабрьский вечер, раздался стук в дверь. Тамара Сергеевна ожидала увидеть соседа, который зайдёт попросить соли или спичек. Или почтальона с квитанцией. Она приоткрыла — и застыла, словно время остановилось.
На пороге стоял мальчик лет десяти, в поношенной куртке и с изношенным рюкзаком. Его глаза — серо-голубые, внимательные, с той искоркой, какой бывают у тех, кто уже знает, что жизнь преподносит сюрпризы.,— Вы Тамара Сергеевна? — негромко спросил он, голос дрожал от холода или тревоги.
— Да… — ответила она с выдохом, ощущая, как сердце внезапно ёкнуло.
— Меня зовут Максим. Мама сказала, что у вас можно пожить. Она уверяла, что у бабушки всегда спокойно.
Мир как будто покачнулся, будто под ногами треснул лёд. Тамара Сергеевна не сразу осознала, что происходит.
Лишь заметила, что у мальчика примерзли ресницы, и как он нервно тянет за край рукава. А потом встретила его взгляд. Точно такой же, как в детстве у Игоря. Такой же твёрдый и полон тихой решимости.
— Хочешь поесть? — произнесла она, схватившись за привычные слова, чтобы не упасть духом.
— Можно чаю? С сахаром, — ответил он, слегка улыбнувшись.,Он вошёл, поставил рюкзак у двери и уселся за стол. Вёл себя спокойно, словно бывал здесь множество раз. Снял валенки, аккуратно сложил шапку, разгладил варежки. Тамара Сергеевна заметила, что его шарф поблек, а на рюкзаке вместо молнии болталась одна петля.
Зазвонил телефон. Игорь. Первый звонок за год.
— Мам, прости, тут всё… сложно. Позвоню позже, хорошо?
Он положил трубку, не дав ей возможности ответить. Она осталась стоять, смотря на Максима, который уже нежно гладил Барсика, словно опасался причинить ему боль.
— Можно я его покормлю? — спросил мальчик. — Я умею. У нас дома была кошка.
— Его зовут Барсик, — ответила она, всё ещё не веря, что это не сон.,— Можно я ему почитаю? Мама говорит, так сны становятся ярче.
Сначала он казался тенью. Едал аккуратно, после себя убирал, засыпал, крепко сжимая угол одеяла, и оставлял ночник включённым — как будто боялся, что темнота его унесёт.
Писал в тетрадь, рисовал фломастерами, спрашивал разрешения на всё — взять ложку, открыть кран, выйти во двор.
Будто опасался быть для кого-то обузой. Но вскоре он начал улыбаться. Просил добавки супа. Приносил с улицы каштаны, замёрзшие ледышки причудливых форм, рассказывал истории о соседских кошках. А однажды принес на руках замёрзшего воробья, завернул его в шарф и согревал за пазухой.
Тамара Сергеевна боялась привыкнуть. Каждую ночь шептала себе: «Он ненадолго». Но каждое утро ловила себя на ожидании его шагов, вопросов, смеха. А потом перестала сопротивляться. Он стал её утренним светом, её вечером, её тихой надеждой в окне.
Максим провёл у неё три месяца. Игорь звонил дважды. Коротко, запутанно. Говорил о работе, кредитах, о том, что «всё образуется». Ни слова о сыне. Ни слова о ней. Только: «Мам, не задавай вопросов».
Она молчала. Несмотря на то, что вопросы горели в ней, словно раскалённые угли, она сдерживалась. Ради Максима. Ради дома, который снова жил.
Когда он уезжал, зимние морозы уже сковали город. На автовокзале он крепко её обнял, так, что она ощутила, будто отдаёт частичку своей души, но впервые за долгие годы — не в пустоту.