Илья сглотнул. Ноги сами остановились.
— Да хоть в ад пойду! — выкрикнул он, скорее себе, чем ей.
Он взбежал на крыльцо — скрип-скрип. Дверь не была заперта, сама чуть приоткрылась — опять скрип. Перешагнул порог…
— Там, у скамьи, лежат лучина и спички, — донесся голос сзади, — зажги, родной.
Илья замер. В доме царила темнота, словно в погребе. Только лучина потрескивала, а сквозняк свистел в щелях. На печи лежала… та самая Тамара, только уже мертвая. Лицо было сухим, словно пергамент, руки сложены на груди, тело — костлявое, будто давно истлело, но не поддавалось времени.
Он обернулся — никого не было. Лишь тень от огня скользила по стене.
«Вот тебе и кавалер…» — мелькнула мысль, и впервые он крестился дрожащей рукой.
Но Илья, хоть и был шальной, душой оставался добрым. Стоял, подняв голову, размышлял:
«Не зря она меня сюда позвала. Другой бы убежал, а я… я не трус. Божья душа, ей покоя надо. Значит, помочь нужно.»
Он плюнул через плечо, поправил пояс и уверенно двинулся к печи.
«Ну, бабка Тамара, — мысленно обратился он к покойнице, — если я тебе нужен — скажи, чего хочешь. А то я, хоть и лихой, не поп, не умею отпевать. Просто по-простому похороню — прости.»
Снял с гвоздя старое покрывало, бережно завернул в него Бобылиху — лёгкую, словно сухой хворост! — и вынес на крыльцо. Лунный свет мягко озарил её морщинистое лицо.
«Сейчас, бабка, настоящий дом тебе соорудю», — пробормотал он.
Засучил рукава, нашёл доски во дворе — кое-какие ещё были крепкими. Топором работал умело — щепки разлетались во все стороны. К утру гроб стоял — не изящный, но надёжный, сделанный от души.
Когда взошло солнце, соседи повылазили. Увидев Илью, весь в поту, с топором в руках — не поверили глазам.
— Что ты делаешь? — закричали.
— Бобылиху хороню, — просто ответил он. — Кто поможет — добро пожаловать, кто нет — не мешайте.