Как только засияло солнце, соседи начали выходить из домов. Увидев Илью, весь пропотевшего и с топором в руках, они не могли поверить своим глазам.
— Бабылиху хороню, — коротко произнёс он. — Кто готов помочь — добро пожаловать, кто нет — не мешайте.
Мужчины переглянулись и принялись за лопаты. К полудню могила была выкопана. Гроб опустили, кто-то запел «Со святыми упокой», кто-то просто перекрестился.
Когда земля окончательно закрыла могилу, Илья громко произнёс:
— Ну, бабка Тамара, теперь спи спокойно. А я, пожалуй, в церковь схожу.
И впервые в жизни направился ставить свечу.
С той ночи Илья словно изменился. Если раньше он был душой компании на танцах, то теперь уклонялся от гуляний, объясняясь делами и хозяйством. Там, где раньше дрался, теперь сам разнимал ссоры:
— Бросьте, дураки, это грех! — говорил он. А девушки, которые раньше ходили за ним, словно за хлебом, теперь боялись подойти, ведь он смотрел на них как на родных.
В Миргороде говорили шёпотом: «Не иначе, бабка Тамара с того света его наставила!» А Илья лишь тихо крестился и всё чаще отправлялся в церковь.
Через год, в день поминовения Тамары, он объявил на собрании:
— Братья, прощайте. Ухожу в Межгорский монастырь — душу спасать.
Никто не мог поверить! Мужчины застигнуты врасплох, женщины взмахивали руками:
— Неужели ты, Илья? С ума сошёл?
Он же, глядя вдаль, тихо ответил:
— Родители двадцать лет меня учили — не научили. А бабка Тамара… за одну ночь всё поняла.
И ушёл. Без гармошки, без песен — в простой рубахе, с котомкой за плечами.
В Миргороде долго рассказывали, что в ночь его ухода у старой мельницы имели место не чёрный пес с огненными глазами, а две тени: высокая в монашеской рясе с посохом и маленькая, хрупкая старушка, которая кивала ему вслед, словно говоря:
— Вот и славно, родимый. Вот и славно…