Я возвращался домой, охваченный злостью на весь мир. К тому же рука продолжала болеть. Она сегодня столкнулась с челюстью красавца Иванова Сергея.
Челюсть оказалась крепкой, рука тоже, но вот нервы нашей уважаемой директрисы, кажется, не выдержали. В ужасе она смотрела на ноющего в сугробе Иванова, затем закричала и заявила, что исключит меня из колледжа.
Но мне всё равно! Слышите? Мне всё равно! Катя, моя девушка, та, с которой я впервые поцеловался, при виде которой каждую клеточку моего тела охватывал трепет и дыхание становилось трудным, если она была рядом, вот эта Катя вдруг связалась с Ивановым, и так, чтобы я это заметил.
Хотела меня разозлить? Спровоцировать? Или ждёт чего-то большего? Но я ещё не готов! Надо всё делать постепенно, найти жильё, морально подготовиться… Иванов, наверное, всегда в полной готовности!
Меня даже передёрнуло от таких мыслей, я плюнул, но получилось, что прямо на собственный кроссовок. Вот незадача!
Словно мир плевок в лицо мне бросил. Сначала манил, дразнил перед глазами и прыгал, а потом огрел оплеухой так звонко, что зубы до сих пор болят. Хотя, может, это от удара Иванова? Без разницы.
Всё! Хватит! Прекращаю!..
— Что? Что ты имеешь в виду под «хватит»? Снег сам себя с дороги не уберёт! — раздалось сбоку и заставило меня вздрогнуть. Наверное, я говорил вслух, пускал в голос всю эту бессмыслицу, раз дядя Ваня, наш сосед, так внимательно меня разглядывал. Вот это да, я же уже дома…
А ведь собирался гулять, пока не замёрзну до костей, как в детстве, когда получил двойку за контрольную и боялся, что отец рассердится. Я тогда долго бродил по морозу, а когда вернулся, родителей дома не оказалось — они уехали в театр, а я, дурак, забыл об этом. В итоге зря мерз!
— Так что, Никита, хватит чего? Ты что, не в себе? — дядя Ваня остановился, опёрся руками на ручку огромной лопаты цвета спелого апельсина. Он очищал снег со своего большого чёрного джипа, наверное, собирался отправиться на дачу. Говорили, у него, как называл его мой отец, «Ваня», дача на Рублёвке — большой сруб, баня, гостевой домик для «дамочек» и даже бассейн.
Но это были лишь слухи, никто толком не знал, как там действительно. Владимир Петрович, одинокий и занятый человек, о личном не рассказывал и к себе не звал.
— В себе, — ответил я и пнул ледышку, болезненно почувствовал колющую боль в пальцах ног. Почему я решил гулять в кроссовках? Мама скажет, что у меня головы нет. Да, её давно уже нет. Вместо неё в моей голове кипел огромный котёл любви, полный мыслей о Кате — откровенных, горячих, с подробностями, которые я даже самой Кате не осмелился бы рассказать.
Мимо нас на узком тротуаре скользила группа людей: экскурсанты — тётки и дядьки из Киева, жаждущие взглянуть на наши достопримечательности.
Их обычно привозили автобусом и водили по городку с обязательным заходом в столовую «Эскимо», где подавали кислые щи и жаркое в горшочках, после которых предлагали знаменитый чай «Кременчугский» с ягодами смородины и малины, плавающими в стеклянном чайнике.
К чаю полагались пирожки и слойки. Когда гости уже жирели от еды и уюта в «Эскимо», их водили к особняку — единственному в нашем городе, якобы принадлежащему древнему роду Клочковых, которые основали город вокруг своей фабрики. Особняк стоял рядом с нашей пятиэтажкой, в небольшой роще.
Два флигеля, главный трёхэтажный дом с огромными окнами, через которые можно было видеть залитые светом люстр залы, зеркала, бархатные кресла и всю эту роскошь: золотые вензеля и орнаменты на стенах, картины кисти какого-то известного художника, тоже связанного с Клочковыми, вазы на мраморных постаментах, паркет «под старину». Всё это я наблюдал ежедневно из окна своей комнаты, причём бесплатно.
А столичные гости лицезрели его только за деньги и в войлочных тапочках, которые заставляли надевать строгие смотрительницы музея, чтобы не повредить дорогой паркет.
— Осторожнее, молодой человек! — прервала меня женщина в шубе с красным флажком, экскурсовод и любительница старины и золотых вензелей. — Что вы толкаетесь?! Тут экскурсия! Люди приехали из Киева посмотреть на родовое гнездо, а вы мешаете! — Она говорила быстро и тонко, почти по–мышиному, мне даже стало смешно, хотя сначала хотелось её отругать. — Ну как вы не восхищаетесь, что живёте рядом с таким памятником архитектуры! — торжествующе заявила она, чуть не подпрыгнув от восторга. — Эти стены видели графов и графинь, слышали топот их копыт… ну, лошадей, конечно, но это не важно, потому что…
— Потому что эти стены не слышали и не видели ничего, кроме бранных слов рабочих и окурков! — выпалил я. — Ваше «родовое гнездо» построили пять лет назад, до этого здесь был магазин, который поджёг Петя Воробей. Его посадили, а на месте магазина и возникло это гнездо. Вам тупо морочат голову, а вы ведётесь!
Мне было приятно от собственной дерзости и правды, а женщина-интеллигентка только смотрела на меня растерянно и даже испуганно. Она шевелила губами, качала головой и дрожала плечами, а экскурсанты, качая бровями, ухмылялись.
— Ничего себе… Вот так достопримечательность! — сказал один из прохожих. — Может, и вся фабрика, и город — бутафория? Парень, расскажешь?
Я растерялся, заметив, что экскурсовод заплакала.
— Что ты делаешь, Никита?! — передрогнул дядя Ваня. — Это ведь из фонда… Эх, надо тебя было наказать…
Он махнул рукой, отвернулся и принялся счищать снег с лобового стекла джипа.
В те дни я ничего не понимал о фондах, спонсорах и деньгах. В голове была совсем другая мысль — Катя гуляет с Сергеем, дразнит меня, строит глазки, а потом обнимается с другим.
Мы учимся вместе в колледже, только Сергей на год старше нас. Он знает, как обращаться с девушками, что им нравится, а что — нет.
А я в этом полный новичок. Говорят, всё зависит от семьи. Но в моей семье отец никогда особенно не обращал внимания на мать, даже не целовал и не обнимал.
Я думал, что это нормально, что так у нас будет, если мы с Катей проживём вместе долго. Но сначала нужно как-то за ней ухаживать! Я делаю это неловко, грубо, ограничиваюсь простыми объятиями, которые Кате не нравятся или она просто притворяется недотрогой…
Вот о чём я думал именно сейчас, а не о фондах и разочарованных экскурсантах.
Женщина-экскурсовод что-то пробормотала, взяла в руки красный знаменатель и повела хихикающих гостей к особняку. Конечно, она выкрутится, придумает про меня какую-нибудь глупую историю, запишет меня в сумасшедшие… Да и пусть!
— Вешаете лапшу на уши! — крикнул я им вслед. — Столичные интеллигенты!
Я направился к подъезду. А дядя Ваня всё продолжал чистить снег.
В прихожей стояли два больших чемодана — те, с которыми мы раньше ездили на море.
— Мама! Что происходит? Мы куда-то едем? — недовольно спросил я, снял промокшие кроссовки, стянул носки и бросил всё на пол. Потом уберу, мне сейчас не до заботы о чистоте.
— Ах, это ты, Никита… — мать взглянула на меня рассеянно, подошла, я послушно подставил щёку, думаю, она поцелует, но оказалось иначе.
Она отодвинула меня и начала собирать шапки и шарфы с полки, пихая их в один из чемоданов.
— Что происходит? Куда ты собираешься? — нахмурился я.
— Уезжаю, Никита. Хватит. Всё. Понятно, да? — ответила она высоким писклявым голосом, напоминавшим голос той экскурсоводки.
— Что именно надоело?
— Всё. Притворяться, что у нас семья, — объяснила мама, начиная надевать обувь.
— Разве нет? — тихо спросил я.
— Ты что, не видишь? Ах да, у вас с отцом всегда свои дела и проблемы, — она усмехнулась кисло. — Я должна была понимать, сочувствовать, но не лезть со своими советами и не выпячиваться… Ох, не важно! Мы с Алексеем жили вместе только потому, что он думал: так лучше для твоего взросления — полная семья, традиции и прочее… Да плевать я хотела на эти традиции! Мучилась и лучшие годы потеряла.
— Тамара! — вышел из комнаты отец, серьёзно посмотрел на меня, даже не на мать, которая вот-вот уйдёт. — Ты ошибаешься. Всё уже не вернуть. Давай сделаем вид, что ничего этого не было, — он кивнул на чемоданы. — Просто пойдём ужинать. Я что-нибудь приготовлю, Никита мне поможет.
— Ну и идите вы, Алексей! Готовьте, что хотите, без меня. — мама говорила решительно, почти горячо, как будто убеждала себя. — Живите, как хотите, а я наконец стану счастлива. Господи, больше не надо будет ездить к твоей матери и делать вид, что я люблю её «медвежонка»! Не надо больше терпеть твоих друзей, не кивать на их глупые шутки, не слушать бесконечные нотации о том, как варить гречку!
— Будут другие друзья и новые нотации. Ты просто переедешь, но жизнь останется прежней, — ответил отец. — Кстати, варить гречку ты так и не научилась.
Мама ничего не ответила, метнула в отца веником, промахнулась, натянула вязаную шапку и потащила чемоданы к выходу.
— Мам… — хотел спросить, но передумал, заметив, как отец сильно сжал моё плечо.
Мать уже волокла чемоданы по двору, когда я увидел, что она забыла перчатки.
— Я отнесу их! Пап, я сейчас! — не дожидаясь ответа, быстро надел обувь, выбежал на улицу, спустился по лестнице и оказался на крыльце, где увидел, как мама с трудом засовывает свои тяжёлые чемоданы в джип дяди Вани.
— Извиняю, парень… Так вышло, — мужчина, не глядя на меня, пожал плечами, захлопнул багажник и сел за руль.,Я швырнул перчатки в снег, и мама поспешила их оттуда достать, но, поскользнувшись, упала на колени.
Внезапно меня охватило желание толкнуть её так сильно, чтобы она лицом угодила прямо в ледяную кашу, чтобы ей больно было так же, как нам с папой сейчас. Даже про Катю я забыл…
Стал бы толкать лишь потому, что… Не знаю, почему. Наверное, не решился. Не так меня воспитали…
Я с трудом добрел домой, опустился прямо на пол в прихожей. Папа присел рядом и протянул пачку чипсов с открытой крышкой.
— Сколько это уже продолжается? — спросил я, сглотнув. — Ты знал? Почему не дал ему по носу? Почему не удержал маму?
— Давно уже. Да, знал. Ты же знаешь, что драться мне не по душе. Не хотел.
Он отвечал на каждый мой вопрос по отдельности, но лишь больше путал меня, потом вздохнул и продолжил:
— Из колледжа мне звонили. Говорят, ты с кем-то подрался, и директор намерена исключить тебя. Это правда?
Я усмехнулся про себя. Наша директор — Ольга Ивановна — очень чувствительная женщина, нервная и даже истеричная. Для неё обычная драка — катастрофа, а к тому же — удар по репутации колледжа. В нашем городе два колледжа: один обслуживающий, другой — наш, по информационным технологиям.
Другого выбора нет. Либо станешь парикмахером, либо администратором систем и создателем сайтов. Альтернативы нет, ну разве что за час езды до столицы. А я посмел подмочить репутацию уважаемого учебного заведения.
— Да, — пробормотал я. — Они реально меня исключают?
Я взглянул на себя сверху вниз, на огромные джинсы с цепями и разрывами по бокам, которые теперь казались мне непонятными. Вдруг появилось желание избавиться от них. В этих брюках я узнал, что мама ушла к соседу. Противно!
— Директор сказала, что ждёт меня для разговора и… — пожал плечами отец.
— Куда они уехали? — спросил я, вскочил, снял джинсы, надел тренировочные штаны, которые лежали на стуле возле двери, и снова сел на пол.
— Кто? Мама? Честно не знаю. Но, кажется, у Вани где-то есть дом… — папа всегда умел меня понять. — А драка? Нет, я не лезу туда, но должен знать, что отвечать Ольге Ивановне.
— Всё из-за девчонки, — я презрительно дернул плечами. — Катя мне нравилась, и вроде я ей тоже. Мы иногда гуляли, а сегодня она резко переметнулась к Сергею Иванову. Целенаправленно вертелась рядом с ним, а он этому рад. Я сначала с ней поругался, она сказала, что я слишком воспитанный, с меня толку нет. А Иванов — вот тот, кто нужен. Тогда я его ударил. Было больно и обидно, он так ухмылялся, что удержаться не смог. Теперь понимаю — Катя мне и не нужна. Я никого не хочу вообще. Потому что можно прожить с человеком много лет, а он вдруг уйдёт к соседу. А ты… Ты! — Вдруг я вскочил, уткнулся пальцем в отца. — Ты слабак, папа! Другой на твоём месте хоть за себя постоял бы! Или попытался! Отпусти меня! Я к себе, ужинать не стану!
Я закрыл дверь комнаты со стуком и прислушался. Папа по-прежнему сидел и хрустел чипсами. Другой был бы на его месте… А он…
Поздно вечером в квартиру донёсся запах яичницы с поджаренной колбасой. Живот заурчал.
— Никита, иди кушать, — проговорил папин голос за дверью. — Я уже приготовил…
Он приготовил! А кому теперь это всё нужно?! Он же отпустил маму к этому Ване! Фу!
Но голод взял своё. Я подождал, пока в квартире станет тихо и отец ляжет спать, вылез из своей берлоги и тихо ступал босыми ногами на кухню. Везде было темно. Я споткнулся о что-то, толкнул ногой. Твердое отлетело к стене — папин ботинок. Вечно разбрасывает!
На плите я порылся среди кастрюль — пусто. Лишь сковорода с остывшей яичницей и колбасой с затвердевшими каплями жира стояла на столе. Папа оставил мне половинку и даже тарелку поставил. Ждал…
Я присел и стал есть прямо с сковородки.
В коридоре загорелся свет, папа тихо пошёл в туалет. Никогда бы не подумал, что он может выглядеть таким несчастным — опущенные плечи, тяжело поднимающиеся ноги, шаги, словно у старика. А ведь даже пятидесяти ему нет!
— Не помешаю? Спать не получается… — зашёл он ко мне, начал шарить по шкафчикам. — Мамина рюмка не попадалась?
— Не знаю. Тебе нельзя! — нахмурился я.
— Сейчас всё можно, Никита. Всё! — махнул рукой папа.
— Не называй меня Никитой. Кто вообще придумал это глупое имя?! — вскрикнул я.
— А что с ним не так? — пожал плечами папа, наконец нашёл нужную рюмку, налил «на два пальца», как учил дед, выдохнул и сел напротив меня.
— А что хорошего в моём? Алексей — официально, серьёзно и солидно. Можно ласково «Алексеюшка», «Алексей», «Алексенька». А у меня что? Никита… — я скривился. — Словно навсегда маленький.
— Матери казалось, что так лучше — всегда ласково. Я не возражал. Она тебя очень любит, и то, что случилось, это только между нами. Не думай, что она перестала любить! — вдруг горячо добавил отец, попытался потрепать меня по голове, но я увернулся.
— Конечно! Вот почему она рыдала, когда уходила! — ехидно заметил я. — Налей и мне.
— Переживёшь, — отрезал папа.
— Да? Мне не больно? Всё забудется? У вас тут какие-то тайны. Мама уехала с соседом и…
— Никаких тайн! — вскочил отец, ходил туда-сюда по нашей тесной кухне.
«Кто вообще проектирует такие кухни? — мама всегда ругалась. — Он, похоже, никогда не готовил и не кормил семью!»
Она просила отца переехать в другую квартиру, но он не хотел или не мог. Мама злилась. Может, из-за этого и ушла? Потому что отец — неудачник?
— Да? Тогда почему? Никто просто так в чужую машину не садится! — тоже вскочил я.
— Они… Они не чужие. Мы с твоей матерью познакомились давно, ты знаешь. Она уже встречалась с Ваней. В городке маленьком всё известно. Мама с ним с детства знакома. А я приехал после института. Тамара мне понравилась — и сейчас красивая, а тогда… Тогда она была счастлива, глаза горели. Я не знала о Ване, стал ухаживать. Встречались будто случайно, но я всё подстраивал. Твоя мать была недотрогой, отталкивала меня, выбрасывала цветы, бросала трубку, услышав мой голос. Потом Ваня уехал в долгое командирование, маме стало одиноко, я развлекал её. Плохое слово — «развлекал» — пошло. Я просто был рядом. На двадцатый раз она согласилась пойти в кино, потом прогулять. В кафе смеялись и болтали. Она снова светилась счастьем. Тогда мы вели себя скромнее, даже при целовании в кино стеснялись.
— Почему? — фыркнул я.
— Потому что видят.
— А какая им разница! — положил я сковороду в раковину и включил конфорку, чтобы чайник нагрелся.
— Нет, это были наши проблемы. Наше воспитание. Но я всё же поцеловал её… В сквере на углу Николаевской и Михайлова. Был канун Нового года, романтика. Она была слегка пьяна после посиделок с друзьями. Я провожал. Она чуть качалась. Тамара так легко смеялась…
Я залил в кружку кипяток и бросил чайный пакетик. Мама уехала, а в этом доме никто, кроме неё, не заваривает чай по-настоящему, в заварнике, с ровно двумя ложками мелких листиков.,— И что дальше? — протянул я.
— А мы отправились ко мне. Ты уже взрослый, думаю, это тебя не смутит. Вскоре Тамара поняла, что беременна от тебя. Потом приехал Ваня, они встретились и поговорили. Я очень боялся, что она может принять плохое решение: избавиться от тебя или оставить ребёнка, но сказать, что он от другого. Чтобы Ваня сделал вид, что всё простил и забрал её к себе. Но нет, он выгнал её. Мы даже подрались с ним. Да, когда–то я тоже был не промах! — папа усмехнулся и взглянул на меня.
— Значит, мать выбрала тебя? Более сильного? Как львица выбирает вожака? — вот так я ответил. Мать — самка. Она просто сделала свой выбор, как в дикой природе.
— Не знаю. Наверное. Твоя Катя тоже, получается, самка? Ты сильнее в этой стае? Или Иванов? — отец налил себе еще, поморщился, приложил руку к боку — там, где печень. Ему нельзя было пить. Мать, когда мы ходили в гости, всегда читала ему нотации, отбирала стакан, а папа раздражался. Он говорил, что это унижает.
— Я? Не знаю. В любом случае мне Катя не нужна.
— А мне твоя мама была нужна. Я очень старался, поверь, старался, хотя давно понял, что она меня не любит. Но мы решили жить вместе. Мы решили, что ты должен расти счастливым. Ваня снова пропал, Тамара немного успокоилась. И главное, что ты рос в полной семье. Тебе не следовало стыдиться, что…
— Стыдиться? Чего, собственно? Что мать ушла к соседу? Даже это для меня не сводится к стыду. Отвратительно — да, но не постыдно. Это ваше дело. Всё это время вы играли спектакль, да? Великолепно, папа! — я хлопнул в ладоши и рассмеялся. Но на самом деле было совсем не смешно. Больно, тяжело, словно всё прошлое порвали на куски и собрались в совершенно другую картину. Как теперь в ней жить? Как существовать в чужой реальности? — Многие разводятся, водят детей друг к другу, даже остаются в дружеских отношениях. Вы так не могли? — вскричал я. — Но так было бы проще и понятнее. Зачем же всё усложнять?!
— Не могли. Ваня не желал, чтобы мама забрала тебя к себе, а она не хотела оставлять тебя мне.
Внезапно я осознал: в матери была как бы пружина. Она есть у всех нас, у кого–то она крепкая, из толстого металла, выдерживает давление мира и не даёт себя сломать.
Тогда человек идёт своей дорогой. А есть пружинки тонкие, слабые, их сжимают все подряд. Они поддаются. Может, они сомневаются, боятся дать отпор, или сами не знают, что лучше. А потом, когда сжаться больше некуда, они отпрыгивают назад.
И мамина пружина отпрыгнула. И ей стало всё равно — любит она меня или нет, что когда–то решила оставить меня, хотя могла избавиться. И тогда…
— Получается, виноват я? — мой голос эхом прозвучал в этой вдруг огромной и пустой кухне. Когда я волнуюсь, всегда «даю петуха». — Всё из-за меня? Что ж с вами! Тогда вы мне не нужны! Уйду, чтобы вы больше не старались казаться хорошей семьёй!
Я не стал даже пить чай, выбежал в прихожую, надел куртку, сунул ноги в мокрые кроссовки и ушёл.
Отец кричал мне вслед, высунулся в окно, но я не оглянулся. Вот тебе на! Вину свалили на меня — здорово! Оказывается, вся моя прошлая жизнь была ложью! Я думал, здесь любовь, а оказалось — только терпение. Ради меня.
И вообще, всё вокруг — сплошная ложь! Этот особняк Клочковых, тётка-экскурсовод, что рассказывала про залы с чьим-то смехом. Дядя Ваня лжив до сквозь. Всегда вежливо приветствовал меня, кивал, а в итоге просто отвернулся.
Интересно, если лев в стае берёт чужую львицу с детёнышами, он их убивает? Или принимает? Может, у животных все менее жестоко?
Сам не знаю, как ноги привели меня к дому Кати. А я ведь никогда у неё не был! Мы живём в двух улицах друг от друга, но так вышло, что ни разу не заходили в гости. Влюблённые, да?
Внезапно захотелось дозвониться до неё и сказать: пусть делает, что хочет, мне всё равно, с кем она. Любви нет, семьи тоже, это просто примитивное сожительство ради чего-то.
Кто-то живёт ради денег, квартиры, кто-то — чтобы «кто-то был рядом». «Век вместе — это слишком долго!» — говорила бабушка, когда дед умер, и она собиралась к сестре в Ужгород. А с сестрой они много лет не ладили. А тут — понадобилась.
Или мои родители. Они жили ради меня. Мне шестнадцать, и столько лет они водили Ваню за нос, что у нас якобы семья.
Наверное, когда говорили, что идут в театр, шли в разные заведения. А когда ездили на море, пока я был в лагере, грели бока в разных местах. Сплошное враньё!
Я набрал номер Кати.
— Алло! Катя, слушай, я тебе скажу! Мне всё равно, поняла? Делай, что хочешь, с кем хочешь. Из меня хватит! Ты понимаешь? Я спрашиваю, поняла?!
Похоже, я кричал. А Катя вдруг тихо попросила прийти к ним домой.
— Что? Три часа ночи, Катя! Я не прусь! Я…
— Никита, мама заболела, помоги, пожалуйста… — тихо сказала она и дала код от домофона, этаж и номер квартиры.
Я поднялся.
Катя, всегда ухоженная, теперь стояла в дверях бледная, худая, в потёртой футболке и шортах с рисунком «бешеный огурец». На ногах болтались клетчатые тапочки с дыркой на большом пальце.
— Что тут у вас? — рявкнул я. — Врача зовите, если болеет. Я при чём? Или этого вашего…
— Врачи уже были, сделали укол. Я боюсь быть с ней одна… Прости меня, Никита, за вчерашнее…
— Вчерашнее. Мне всё равно! Чем помочь?
Говорил я жёстко, чтобы Катя не подумала что-нибудь мягкосердечное.
— Просто посиди немного, я сбегаю за лекарствами. Я боюсь оставить её одну, вдруг снова сердце! В больницу не поехала, хотя я просила! Но дома ей легче, поняла? Никита, а зачем ты здесь? На улице? — Катя толкала меня в комнату. — Познакомься, это моя мама, Нина Анатольевна…
Я взглянул на женщину под одеялом. Она медленно повернулась и нахмурилась.
— Катюша! Почему ты привела сюда этого… этого…
Мы узнали друг друга: та самая тётка-экскурсовод, которую я толкнул там, в прошлой жизни, когда дядя Ваня был просто дядькой из соседнего подъезда.
— Господи! Вот судьба – шутник! — прошептала Нина Анатольевна, а потом улыбнулась. — Угости молодого человека чаем, Катя. Он замёрз.
Катя дома была совсем другой: тёплой, простой, уютной. Она грызла кончики волос, если задумалась, дергала плечом, когда мама начинала её учить.
— Ладно, мам, он посидит с тобой, а я быстро! За лекарствами. Никита, посиди, я скоро вернусь, будем пить чай!
Катя помчалась к выходу, но я резко вырвал у неё рецепт и оттолкнул.
— Сам пойду!
Позже Катя призналась, что боится быть с мамой одна, боится, что та посинеет, перестанет дышать. Она хотела бежать к единственной аптеке в районе и приносить лекарства с дрожащими руками… Но я сделал это за неё.
Когда вернулся и положил пакет на стол, Нина Анатольевна заметила, что я старался не смотреть на неё.
— Не бойтесь! Вы были правы тогда, а я обманывала этих людей. Они, гости из столицы, любят потерянные и вдруг найденные исторические ценности, верят в мои рассказы, покупают сувениры, рассказывают о своих визитах, проникаются духом… Это обман. Я лгунья. Наше экскурсионное бюро существует за счёт их денег. И вот…
— Простите, — выдавил я из себя. — Я не должен был так поступать. Получилось грубо и зло. У вас из-за меня что-то случилось?,Катя пристально взглянула на меня своими большими, словно тарелки, глазами.
— Это ты? Из-за тебя маму уволили, и у неё снова проблемы с сердцем! На их бюро подали жалобу! Ты настоящий осёл, Логинов. Убирайся! — с выкриком сказала Катя и резко оттолкнула меня. — Спасибо за лекарство, но…
— Хватит, доченька. Вина моя. Я слишком близко всё принимаю, переживаю из-за пустяков. Никита был прав. Просто вы, молодёжь, чересчур прямолинейные, видите мир только в черном и белом. Со временем это проходит. Мы учимся видеть оттенки серого, «не плохо и не хорошо», «вполне сойдёт», «ну а как иначе жить»… И так далее. Иногда приходится идти на компромиссы.
— Ага! — я даже улыбнулся. — Кривить душой вы умеете лучше всех. Кат! Кат, зачем плакать? Чёрт возьми! — признаться, я растерялся.
Что предпринимать, когда плачут? В данном случае не женщина, а девочка. Но она всё равно плачет! Как вел себя отец, когда плакала мама? Иногда подобное случалось. Он что-то говорил, но мама отталкивала его. Боже, насколько всё сложно! Я был зол и наговорил гадостей, а теперь из-за меня страдает Катина мама. И всем снова плохо.
— Кат, меня нельзя простить. Но… может, всё-таки поговоришь со мной? — пробормотал я.
Нина Анатольевна взглянула на дочь и слегка кивнула.
Катя ушла на кухню, громко стучала посудой, разбила чашку, завизжала, я молча собрал осколки и помог девушке донести поднос в комнату.
Мы пили чай в тишине. Я подавился, Катя хлопнула меня по спине, отчего я чуть не свалился со стула.
— Это у неё от отца рука тяжёлая. Он тоже был настоящим медведем — гладил, словно поленом махал, — улыбнулась тётя Нина.
— Папа умер три года назад. Теперь я с мамой одни. И не думай, что ты мне нужен, понял? Сегодня помог только и всё! Свободен! И вообще, я собираюсь уйти из колледжа, и…
Я не стал слушать дальнейшие слова, отмахнулся, поднялся и направился за обувью. Мои промокшие кроссовки плескали и хлюпали, но мне было всё равно.
Катя вышла проводить меня.
— Никита, у тебя что-то случилось? — наконец поинтересовалась она.
— Мать ушла. И отец только ради меня жил с ней. Она случайно забеременела. Вот так и жили. А теперь уехала к соседу, — объяснил я. Пусть Катя думает, что жизнь меня наказала!
— К соседу? Никита, может, останешься? — Катя покраснела, как ребёнок. — Я тебе в папиной комнате постелю.
И… я остался. Просто лежал в комнате, в которой раньше жил её отец, и смотрел в потолок. Чужой потолок, под которым висит фанерный макет самолёта, чужая квартира, чужая жизнь за стеной. Зато спокойно. На самом деле я не понимаю, где теперь моя жизнь. Да и была ли она вообще?..
Пару раз звонил отец, я отправил ему сообщение, что всё нормально и я у друзей. Потом заснул. Нужно как-то привыкать к тому, что теперь всё иначе…
…Дальше мы с отцом жили будто на автопилоте. Завтракали, выходили, вечером вместе жарили картошку или варили макароны, ели и ложились спать. Мы не обвиняли друг друга и не уговаривали держаться. Мне кажется, это лишнее. Отец сходил к Ольге Ивановне, уговорил её не исключать меня, даже подарил шампанское. Она смягчилась.
Иногда я заходил к Кате, приносил её матери апельсины или что-то к чаю. Своими действиями пытался искупить вину. Тётя Нина не держала на меня зла. Она оказалась очень мягкой и доброй женщиной, рассказывала интересно о городах, писателях и жизни вообще. Наверное, на её экскурсиях никто не скучал. Кате с родителями очень повезло. А мне — с Катей.
…Мама вернулась спустя два месяца. Она вошла в квартиру с чемоданами, бросила шарф на полку, сняла сапоги.
— А! Никита, ты дома? — будто огорчилась. — Помоги мне отнести чемоданы в комнату.
Я нахмурился, отвернулся и ушёл в свою комнату.
— Никита! Я кому сказала?! — голосит мама.
— Не знаю. Позови своего Ваню, — ответил я резко.
— Сынок! Не смей со мной так разговаривать! Я твоя мама! — обиделась она.
Мама — по крови, по бумаге. Не больше…
Вечером они с отцом долго ругались на кухне. Мама плакала, просила прощения, потом переходила на оскорбления, называла отца неудачником.
— И как же, Ваня, не сложилось? — спросил папа.
— Мы оказались совсем разными. Не смогла привыкнуть к его правилам. Дом большой, я устала убираться. У Вани три собаки, одна — алабай, представляешь?! Везде запах псины. Он разрешает им лежать на кровати. Ужас! А кажется такой интеллигентный мужчина! Это была ошибка, поверь! У нас с тобой отношения охладели, а я женщина — притянуло к другому… Я ошиблась. Но вы, мужики, ведь можете гулять налево, а вас прощают! Давай забудем всё и будем жить дальше. А Никита у нас растёт! Он не знает, правда?
— Я ему всё рассказал. Он уже взрослый, Тамара.
— Ты сошёл с ума! Как так можно?! — мама стала ругаться, обзывала отца, махала рукой, но папа поймал её.
— Я нашёл квартиру, перееду. А ты тут… как-нибудь сама.
Я решил поехать с отцом.
Мама плакала, умоляла остаться. Но мы с папой уехали. Может, я и ошибся, не пожалев мать. Отец бы выжил и без меня, а вот она…
Но я не хотел быть рядом с ней. Кому-то нужно было нести вину. Если честно, виной всему папа, который когда-то запутался в этих делах. Но он тоже боролся за своё счастье. В итоге жизнь оказалась такой, какая есть. И я остался рядом с ним…
Когда Катя и я приняли решение пожениться, я сказал, что хочу честности.
— Как только решишь, что всё, просто скажи. Хорошо?
— Хорошо! — ответила она. И я поверил.
У нас двое детей. И мы по-прежнему не считаем, что “с нас хватит”.
Я рад этому. У нас самая лучшая жизнь, потому что она настоящая.
Нина Анатольевна работает экскурсоводом в краеведческом музее, ведёт кружок народных промыслов, летом обязательно путешествует на теплоходе по Волге.
В шестнадцать лет я сильно испортил ей жизнь. Теперь стараюсь это исправить. Недавно у меня появился соперник — некий Дмитрий Михайлович. Тоже любит плавать на теплоходе и читать Гиляровского. Было бы здорово, если у них с Ниной Анатольевной всё сложится. Мы с Катей будем очень рады.
Маму я тоже иногда навещаю. Она — неотъемлемая часть моего существования, моего начала. Значит, не имею права её покинуть. Но простить пока не могу. Мне тридцать восемь…