Елена медленно приоткрыла дверцу холодильника, и на её лице тут же отразилось явное неудовольствие. Взгляд скользнул по почти пустым полкам: на дверце сиротливо лежали пара яиц, в пластиковом контейнере скукожился засохший кусочек сыра, а рядом стояла наполовину опустевшая банка с маринованными огурцами.
Спустя несколько мгновений она тяжело выдохнула и, сморщив нос с отвращением, произнесла:
– Ну что ж… похоже, слухи оказались не такими уж преувеличенными.
Её взгляд задержался на кастрюле с остатками супа, стоявшей на средней полке. Жидкость в ней потемнела, а сверху застыла жирная плёнка. Затем глаза Елены метнулись к пустому месту, где должно было бы стоять молоко. Она резко фыркнула носом – раздражение явно нарастало.
– И чем ты кормишь детей? Этим… варевом? Хотя это даже супом назвать трудно. Молока нет! Про мясо я вообще молчу! Неудивительно, что девочки такие худющие!
София находилась у окна и не двигалась. Она обняла себя за плечи, словно пытаясь защититься от этих колких слов. Пальцы судорожно вцепились в ткань халата. В её взгляде смешались усталость и горечь – чувства, копившиеся годами и ставшие тяжёлым грузом внутри. Сделав глубокий вдох, она попыталась ответить спокойно, хотя голос предательски дрожал:
– Осуждать ты всегда умела… А вот когда нужна помощь – тебя как ветром сдувает!
Елена резко обернулась к дочери. Её лицо стало ещё суровее: брови сошлись над переносицей, губы сложились в презрительную линию. Скрестив руки на груди и покачав головой с видом превосходства, она будто поражалась самой постановке вопроса. В каждом её движении ощущалась та уверенность человека, привыкшего судить других без колебаний.
– А что ты хочешь от меня? Чтобы я содержала тебя и твоих детей? – голос её звучал холодно и отчуждённо; каждое слово отдавалось эхом от стен кухни.
В этот момент у неё промелькнула мучительная мысль: «И ради этого человека я жила столько лет?» Мысль была резкой и болезненной. В памяти всплыли голоса подруг и родственников: они предупреждали её тогда – когда она решилась взять ребёнка из детдома. «Гены не перепишешь!» – звучало в ушах.
– Я сделала для тебя больше, чем должна была! И даже больше того! – продолжила Елена уже громче; голос стал твёрдым как металл – тем самым тоном из детства, который всегда пугал Софию до дрожи. – Но ты стала моим самым большим разочарованием! Несмотря ни на что…
София вздрогнула так сильно, будто слова матери ударили по ней физически. «Она считает это долгом…» – глухо прозвучало внутри неё. Кто просил о таком долге? Зачем вообще было забирать ребёнка из приюта? Чтобы потом ежедневно напоминать об этом как о милости? Чтобы показать всем вокруг свою добродетель?
Софии тогда было уже десять лет — возраст немалый для детского дома. Девочки её возраста спокойно ходили в школу после завтраков дома с мамой; играли во дворе с подружками; ждали родителей вечером — чтобы вместе попить чаю и рассказать о прошедшем дне… А она мечтала лишь об одном — чтобы кто-то просто любил её за то, что она есть рядом: мама — ласковая и заботливая; папа — сильный защитник с тёплыми руками.
Но вместо этого ей досталась жизнь под постоянным контролем: каждый шаг отслеживался; каждое слово оценивалось критически; вместо поддержки были только требования.
– Ты должна быть благодарна за то, что мы тебя взяли! – эта фраза звучала почти ежедневно из уст Елены — как вечное напоминание о невидимом долге перед семьёй.
«Ты обязана быть примерной! Не позорь нас своим поведением! Захочешь выделываться — обратно отправишься!» — голос матери всплывал в памяти резким эхом без малейшего тепла или сочувствия. И София старалась изо всех сил соответствовать этому образу “идеальной дочери”.
На неё сразу свалилось множество обязанностей: после школы — балетные занятия (“Осанка формирует характер!”), затем уроки игры на скрипке (“Музыка воспитывает вкус”), а между ними — репетиторы по математике и языкам… Выходные были редкостью: даже летом всё шло по строгому расписанию — никаких игр или отдыха.
Иногда ночью она лежала без сна и представляла себе побег куда-нибудь далеко отсюда — туда, где не нужно постоянно доказывать свою ценность; где можно просто быть собой без страха осуждения или наказания… Да, в приюте тоже было нелегко — но там хотя бы никто не заставлял притворяться кем-то другим; никто не навязывал балет или скрипку; никто не требовал идеальности каждую минуту жизни…