— О, какой же великолепный портрет выбрали… В массивной дубовой раме с резными узорами, словно выточенной из старинного замка. Наверное, стоил немалых денег.
Голос Игоря — моего мужа, отца наших детей, человека, с которым я делила постель, мечты и годы, — доносился из крошечного динамика ноутбука, проникая в комнату с лёгким шипением помех, словно сама реальность старалась заглушить то, что я должна была услышать. Каждое слово — как капля ледяной воды на обнажённой коже. Холодно. Безжалостно. Бесчувственно.
Я сидела в этом безликом, анонимном гнёздышке, которое снимала уже третий месяц — в квартире, где не было ни души, ни запаха, ни следа меня. Лишь стены, выкрашенные в тускло-серый цвет, и вид за окном: осенний парк, где листья, словно последние воспоминания, медленно опадали на землю. В руках — чашка американо. Уже давно остыла. Как и всё, что было внутри меня.
На экране — прямая трансляция. Церемония прощания. Со мной.
Но я не умерла.
Я наблюдала.
Это был мой эксперимент — безумный, отчаянный и жестокий — балансирующий на грани психоза и правды. Я заплатила профессиональному организатору иллюзий годовой оклад, чтобы он создал идеальное представление моей смерти. Похороны. Плакальщики. Печальные взгляды. Траурные венки. Всё — как в фильме. Только без сценария. Только с живыми людьми, которые, по их мнению, скорбят обо мне.
Но я смотрела. Я видела.
На экране — Ирина, моя сестра, вздрогнула, словно от холода, и поправила чёрный платок на голове. Её движения были механическими. Искусственными.
— Игорь, — произнесла она, — она бы это оценила.
Я сжала чашку. Почти раздавила. И в этот момент — рассмеялась. Горько. Сквозь зубы. Да, я бы оценила. Я бы оценила, если бы хоть один из них действительно испытывал боль. Если бы слёзы были искренними, а не притворными. Если бы скорбь не была лишь маской, которую надевают на похоронах, словно чёрный костюм.
Но нет. Они стояли, словно на унылом совещании. Как будто отбывали долг. Как будто я была не человеком, а обязательством, срок которого наконец истёк.
Алина — моя шестнадцатилетняя копия с моими глазами и моим разрезом губ — стояла чуть в стороне. Голова опущена. Но не в молитве. Не в скорби. В телефоне. Её пальцы стремительно скользили по экрану. Я почти слышала, как она набирает: «Боже, какой унылый день. Чёрный цвет — это совсем не мой. И почему мы не можем просто уйти?»
Дмитрий — девятнадцать лет, высокий, с моим лбом и отцовским взглядом — смотрел в сторону. На ворон, сидящих на голых ветвях берёзы. Его лицо было каменным. Ни эмоций. Ни боли. Ни утраты. Ни тени. Как будто он наблюдал за чужой жизнью, чужой смертью.
— После похорон заедем в офис, заберём её вещи, — сказал Игорь будничным тоном, словно обсуждая график уборки. — И с документами на машину разберись. Тебе она всё равно не нужна, а налог платить придётся.
Дмитрий кивнул. Просто кивнул. Без слова. Без взгляда. Без малейшего намёка на утрату матери. Лишь деловое принятие факта. Как будто речь шла о смене владельца парковочного места.
Я приблизила изображение. Увеличила лицо Игоря. Его глаза. Его губы. Его руки. Он был… спокоен. Возможно, устал. Но не сломлен. Не раздавлен. Где же буря, которая показывается в фильмах? Где крик души? Где отчаяние? Где «Я не могу без неё»? Где «Почему она ушла?»?
Ничего.
Я устроила всё это, чтобы увидеть правду. Мой психиатр называл это «радикальным поиском подтверждения». Я же называла это последним шансом остаться в здравом уме. Последней попыткой понять: была ли я для них живой, любящей, страдающей женщиной — или всего лишь функцией. Банкоматом. Организатором. Домработницей. Женщиной, которую можно заменить, как перегоревшую лампочку.
И вот ответ. Яркий. Жестокий. Без прикрас.
Ирина подошла к детям. Что-то тихо сказала. Алина поморщилась, словно от назойливой мухи, и сунула телефон в карман. Подняла глаза. На меня? Нет. На тётю. Глаза — не мокрые. Не красные. Не от слёз. А от раздражения. От скуки.
Я всегда думала, что являюсь связующим звеном. Что без меня их мир распадётся. Что я — сердце дома, пульс, ритм. А они стоят и обсуждают, как оформить документы на машину. Как будто я — не человек, а имущество, которое нужно перерегистрировать.
Ведущий начал речь. Я убавила звук. Слова — «она была светом», «её доброта согревала всех», «она останется в наших сердцах» — превратились в издевательство. В ложь. В фарс. Я смотрела на них и ощущала, как внутри разливается лёд. Я была не светом. Я была фоном. Удобной деталью интерьера. И теперь, когда деталь убрали, они просто думают, как жить дальше. Без лишних чувств. Без лишних слов.
Вечером я переключилась на камеры, которые установила по всему дому. Мой шпионский центр. Мой театр абсурда. Моя личная пытка.
Они вернулись. Игорь вошёл в квартиру, даже не сняв пальто. Прошёл на кухню. Открыл холодильник. Постоял. Закрыл.
— Есть вообще нечего, — бросил он, словно это было преступлением.
Алина швырнула сумку в прихожей.
— Пап, давай пиццу закажем? У меня промокод.