Оля была самой обыкновенной девушкой, каких сотни и тысячи. Россыпь веснушек на носу, выгоревшая на солнце солома волос, небольшие и не очень выразительные глаза. Не дурнушка, но и не красавица.
Так себе, с серединки на половинку, даже если накрасится.
Никто этому не удивлялся, пальцем на нее не показывал, и жизнь не портил. Наверное, потому, что жизнь эта была простая и обыкновенная. Тихая. Спокойная.
Размеренная жизнь семидесятых годов прошлого века. Люди вставали под «Пионерскую зорьку», пили чай с докторской колбасой, обжаренной на чугунной сковородке.
Надевали привычные, иногда, порядком застиранные вещи и штопанные женами носки. Чистили ботинки ваксой. Причесывались перед трюмо. Дети повязывали пионерские (не всегда проглаженные утюгом) галстуки на шею и оправляли форменные платьица.
Мамы с кряхтеньем надевали разношенные туфли и сетовали на лишний вес. Болоньевые плащики неярких расцветок мелькали тут и там на городских улицах.
Мамы спешили на работу, решая в голове тысячу задач: постирать, погладить, достать, выстоять и тому подобные мелочи которые – вовсе не мелочи). Мужики покуривали по пути на завод.
Некоторые, особо грамотные, задерживались у стендов с газетами и читали новости.
Школьники бежали вприпрыжку (если скоро каникулы), и тащились поди как (если на улице шел противный дождь, и каникулы только-только закончились).
Обычная суета, которую тогда никто не замечал, и которую сейчас вспоминают с особой теплотой те самые школьники в пионерских галстуках.
Тогда и деревья были большие, и фильмы – душевные, и дикторы читали новости страны разборчиво и медленно, а не трещали, как сороки, глотая целые слова.
И вот наша Оля, девушка двадцати лет от роду, ни плохая, ни хорошая, самая обыкновенная девушка, в модной кофточке «лапша» с разноцветными хорошенькими розочками вокруг выреза, шла себе на работу, ни о чем таком не думая.
А чего думать? Мама Рая к вечеру обещала испечь блинчиков и, прибрав за шиворот папу Витю, прихватив младшего брата Сеньку и рюкзак с продуктами, и пару яблоневых саженцев, и еще чего-то для сада, всем семейством отправиться в деревню на все выходные. На картошку.
Она бы и Олю прихватила, потому что, картошка – дело общее, семейное. И тут не должно быть никаких отлыниваний. Есть картошку любят все! Сажать-копать никто не хочет.
А надо сажать, копать, окучивать, не смотря на погодные условия. Но Оле повезло. Оле сегодня в день, завтра в нее ночная смена, а послезавтра ей с четырех выходить. Потому что сменщица в отпуск пошла, и начальник попросил «подсобить», так как замену не найти.
И Оля согласилась. Начальник премию обещал. Почему бы не поработать? Уж лучше, чем толкаться с другими огородниками в тесном автобусе, а потом, наскоро выпив чаю, томиться всей семьей на картофельном поле под командирский мамин тон.
А там папа начнет дурить и бегать к тестю «помогать топить баню». И у него после такой «помощи» необычно ярко засияют глаза. И нос покраснеет.
И будет папа к вечеру совсем уж веселенький и чуть тепленький. Деду Коле, главное, хоть бы хны. Стоит и не падает. А папеньку развозит, как поросенка.
Сенька тоже начнет придуриваться и ныть, что устал. Его не берут никакие уговоры и угрозы. Он начнет халтурить и бросать картошку в лунки абы как. Мама, и так вся на нервах из-за папы, начнет краснеть и хвататься за сердце.
Бросит лопату, двинет Сеньке подзатыльник, выгонит его с поля, побежит искать веселого папу к бане. Разругается с ним до слез и рванет жаловаться к бабушке Дарье на свою несчастную долю.
А Оля останется на картошке. Потому что, у нее нет ни мужа, ни сына. Ей чего?
Знай – сажай. Тоска зеленая. Уж лучше отработать лишнюю смену на родном хлебозаводе и после прийти домой, отрезать хрустящую горбушку от горячего батона, щедро намазать его деревенским несоленым сливочным маслом и с удовольствием запить сладким горячим чаем. Или блинчиками с черничным вареньем, оставленными мамой и заботливо укрытыми тарелкой.
Ну и еще она думала о Костике. О красивом Костике, парне своей закадычной подружки Ленки.
Лена и Костя были просто созданы друг для друга. Они были так тщательно, так любовно слеплены природой, что их обоих хотелось поставить под стекло, как прекрасных фарфоровых кукол и любоваться ими, не дыша.
Они были совершенны, без изъянов и шерховатостей, как самые лучшие на свете скульптуры самого гениального скульптора.
Оля обожала Лену за красоту и гордилась тем, что дружит с этой девушкой. Пусть на ее фоне она смотрится серой мышью, пусть делает Елену еще совершенней и лучше, но греться в лучах такого ослепительного солнца и горько и сладко одновременно.
Лена, если честно, нисколько не зазнавалась. Она дружила с Олей с ясельного горшечного детства. Жила с ней в одном дворе. Училась за одной партой. Делилась горестями и радостью.
В общем, ценила, уважала и даже не думала использовать ее, как некрасивую подружку. Хороший человек, вот и все. И это качество делало Лену воистину необыкновенным человеком.
А когда Костик приехал учиться в их город из далекой Пинеги, увидел Елену случайно в кафе-мороженое (она лакомилась пломбиром под вишневым сиропом на пару с Ольгой), то сразу пропал.
Хватило всего пары перекрестных взглядов, как между двумя молодыми людьми вспыхнула любовь. Такая… Такая… О какой снимают кино и слагают песни.
Эти двое никого больше не видели и не замечали. И какое, собственно, им было дело до несчастной Оли, по уши влюбленной в Костю с первого взгляда.
И они, эти два эгоиста, не хотели замечать, как мучается и страдает от неразделенного чувства серенькая, веснушчатая Ольга, как плачет в подушку по ночам и клянет себя за предательство, которого совсем не совершала наяву.
Но совершала в мыслях. И от этого было ей ужасно стыдно и противно. Но поделать с собой Оля ничего не могла.
Она напоминала маленькую немую русалочку, вынужденную постоянно сопровождать любимого принца, ведущего под руку свою королеву-невесту. О! Муки неразделенной любви! Кто это вообще придумал?
Оля боялась, что когда Лена и Костя поженятся, то ее сердце, как сердце андерсеновской русалочки, разорвется и превратит юную деву в морскую пену, ничего не оставив после себя.
Не разорвалось. И в пену Оля не превратилась. Подруга, благополучно выйдя замуж за Костика, благополучно забеременела.
Они трепетно ждали своего первенца, покупали какие-то трогательные вещички в «Детском мире», и Лена делилась, конечно, с подругой своими переживаниями и мечтами. Она очень хотела мальчика, маленького хорошенького, похожего на Костика. Чтобы рос, рос, и вырос таким же красивым и сильным. И добрым.
Что оставалось Оле? Покорно слушать и радоваться за Лену. И за Костю. И за их будущего малыша…
Иногда на нее накатывало. Какая-то злая сила наваливалась, неуемная, бесовская, черная… Оля сжимала зубы, сжимала кулаки и еле сдерживала бешенство.
Она ненавидела Лену, ненавидела ее ребенка и Костю ненавидела за слепоту, за любовь к другой, более удачливой, более счастливой. Ненавидела себя за злобу и зависть.
Однажды, находясь в очередном приступе, она разбила трюмо и расцарапала лицо. Потом, вынужденная выйти на работу, придумала какую-то нелепую байку про то, как деревенская кошка вцепилась ей в лицо, испугавшись чего-то.
— Дурная такая кошка! Чуть глаза мне не выцарапала, — смеялась она.
Кажется, ей верили. Ну да, наверное, верили. Только мать – нет.
Она-то, в отличие от Лены и работниц хлебозавода, сразу поняла, что к чему. В суеверном ужасе она попросила отца выставить остатки зеркальных осколков из деревянной рамы. Отец так и сделал, с огромным трудом найдя у знакомых новое зеркало.
— Выброси из головы его, Оля! Немедленно выброси! Он женат! Он тебе не пара! – однажды вечером сказала Оле мать, присев у кровати дочери, неожиданно ласково проведя натруженной ладонью по жестким Олиным волосам.
— Я бы рада, да как? – ответила Оля, — меня раздирает на части. Не могу больше. Почему я такая страшная, мама? Почему ты родила меня такой уродливой, мамочка?
— Да будь ты хоть трижды красавицей, особого счастья тебе бы не прибавилось, дурочка. Судьба… Да ты посмотри вокруг – кругом обычные люди, а пару себе находят, деток растят… Не завидуй Ленке, ох, не завидуй. Не трави себя злобой. Не к добру. Еще неизвестно, как ее судьба обернется…
Мать встала, поправила на голове коклюшки, на которые по вечерам пыталась закручивать свои такие же сухие, как у Оли, жесткие волосы.
— Оставь в покое Костю. Не твое. А воровство – грех. Я все сказала.
Она отвернулась и вышла из комнаты.
Оля делала все, чтобы следовать материнскому указу. Потихоньку боль притуплялась. Не проходила, нет, но стала такой, что Оля к ней привыкла.
Смирилась. Как давно смирилась со своей неяркой внешностью. Живут же как-то люди? И она как-нибудь проживет.