Это произошло зимой 1942 года. Ветер, насыщенный пеплом разрушенных зданий, завывал в оконных щелях, словно израненное животное. По скользким улицам бродили люди, больше напоминавшие призраков: глаза потускнели, щеки впали, а походка была шаткой — будто души давно покинули тела, оставив лишь оболочки, цепляющиеся за остатки жизни. В этом мире, где минуты отсчитывались кусочками хлеба, а вера в лучшее — глотками горячего чая, жил Дмитрий.
Когда-то он был умельцем на все руки — его крошечная мастерская на углу Садовой пользовалась славой: даже самые затупленные ножи у него обретали прежнюю остроту. Жители города приходили к нему с добрыми словами и приносили в благодарность то банку варенья, то буханку ржаного хлеба. Дмитрий обожал своё ремесло: как нож удобно ложился в ладонь, как металл начинал звенеть под точильным кругом, как лица людей озарялись радостью при виде того, что старая вещь снова стала пригодной. Но война разрушила привычный уклад. Сначала исчезли заказчики, затем пропал хлеб — и вскоре само слово «завтра» потеряло смысл.
Когда трамваи остановились и прилавки магазинов покрылись пылью, Дмитрий всё ещё принимал заказы. Только теперь платой служили не деньги. «Дмитрий Иванович… у нас только картошка осталась…» — шептали женщины с виноватым видом и пустыми мешками в руках. Он молча кивал и продолжал точить ножи — надеясь на чашку горячего супа в знак благодарности. Но чаще всего дверь захлопывалась у него за спиной под аккомпанемент детского плача — голод не щадил никого. Иногда он возвращался домой и находил на пороге кусочек замёрзшего хлеба в газетной обёртке. Тогда он садился на ледяную лавку у подъезда и тихо произносил сквозь слёзы: «Спасибо вам… Не забыли…»
Шли дни. Дмитрий распродал всё возможное: наручные часы с надписью «Сыну от отца», тёплое одеяло от жены ко дню свадьбы и даже фотографию юности — где они стояли вдвоём у Днепра.
Последним оставался ящик с инструментами отца…
