Последней осталась коробка с инструментами отца — точильный камень, напильники, маленькие щипцы. Расстаться с ними значило предать самого себя. «Пусть лучше голод возьмёт верх, чем я стану чужим самому себе», — подумал Дмитрий и спрятал коробку под половицу.
Однажды утром, собираясь на рынок, чтобы обменять последнюю тёплую рубашку на еду, Дмитрий уловил слабый писк. Сначала решил, что это игра воображения: от недоедания слух часто обманывал. Но звук прозвучал снова — прерывисто и жалобно, словно последний вздох. На лестничной площадке, в углу под ледяной коркой, дрожала кошка. Её шерсть свалялась в комки, а в глазах застыл первобытный страх. Завидев человека, она сорвалась вниз по ступеням и исчезла из виду, оставив после себя едва заметный серый комочек.
Дмитрий опустился на колени. На полу лежала крыса — её бока едва шевелились от дыхания. Рядом пищал крошечный крысенок, цепляясь лапками за безжизненное тело матери. «Своего защищала», — прошептал он сдавленным голосом; горло сжало так сильно, что стало трудно дышать. Он осторожно поднял малыша ладонями и прижал к груди под одежду — туда, где билось сердце. «Теперь ты мой», — произнёс он тихо и впервые за долгие недели ощутил тепло рядом.
Вернувшись домой, он устроил новому жильцу гнёздышко из тряпья и дал ему имя Остап — в память о старом товарище, погибшем под Виноградовом. Остап быстро освоился: носился по кухне в поисках крошек и по ночам забирался спать в карман старого пиджака Дмитрия. Старик начал учить его разным фокусам: «Остапецько! Монета!» — говорил он и бросал тусклую пуговицу вместо игрушки. Крысенок мчался за ней стремглав и хватал зубами; чаще всего прятал находку под половицы как трофей. «Вот хитрюга», — усмехался Дмитрий хрипло, будто скрипели ржавые петли.
Иногда силы покидали его окончательно: тогда он ложился на скрипучую кровать и рассказывал Остапу истории о войне четырнадцатого года, вспоминал прадеда-рыбака на берегах Днепра или как когда-то в городе звучали гармошки на улицах. «Слышишь меня? Вот так пели…» — напевал он дрожащим голосом до тех пор, пока глаза не смыкались сами собой от усталости.