Я всегда считала, что у нас самая обычная семья. Муж — Владимир — трудился не покладая рук, приносил в дом заработанные гривны.
Я же старалась сохранить тепло очага: закатывала варенье, штопала ему рубашки, устраивала детям праздники. Всё это казалось чем-то врождённым, как будто впитано с молоком матери: мужчина ведёт, женщина поддерживает.
Он не обсуждал решения — просто ставил перед фактом. Я научилась распознавать эту его особую интонацию: жёсткую, с оттенком раздражения.
— Завтра встанешь пораньше, поедем за картошкой на рынок.
— В субботу отвезёшь соленья моим родителям.
— С дачей не справимся — продаём.
Иногда внутри что-то ёкало: почему всё так односторонне? Но каждый раз я уговаривала себя: ну не спорь, Леся, зачем тебе это? Так ведь проще — промолчать и всё.
Говорят, брак — это длинный путь. Чем дальше идёшь, тем яснее становится: усталость копится годами, обиды не исчезают сами собой — они прячутся под пледом будней словно острые лезвия.
Дети выросли и разъехались по своим делам. Мы с Владимиром остались вдвоём — пара людей, чьи разговоры всё чаще сводились к коротким репликам.
Но я продолжала верить: у меня осталось хоть что-то своё — родовая дача от бабушки. С облупленным крыльцом и сиренью в мае такой душистой, что слёзы наворачивались на глаза.
В тот февральский вечер он снова ничего не спросил — просто сообщил:
— С дачей покончено. Завтра приедет покупатель посмотреть её.
Я смотрела на него и вдруг ощутила внутри странную пустоту. Не возмущение даже — а будто что-то хрустнуло внутри меня. Вот так? Решил за нас обоих?
Самовольно распоряжаться моей памятью… моим наследством?! Весь вечер я металась по дому без цели, а ночью достала старую коробку с бумагами из-под кровати — она давно покрылась пылью.
Разложив документы на столе один за другим, я осознала: дача оформлена на меня. И не только она — квартира тоже моя по документам. Машина? Моя. Даже те гаражи, которыми Владимир так гордился перед друзьями… тоже записаны на меня. Когда-то мама настояла: «Оформи всё на себя, Зоряна,— мало ли как жизнь повернётся».
Я тогда не придала этому значения. А теперь эти бумаги сверкали передо мной как медали: МОЁ право.
Сидя перед кипой документов и дрожа всем телом словно перед родами впервые в жизни, я думала только об одном: разве можно было прожить столько лет так тихо и незаметно для самой себя? Что теперь делать? Промолчать снова или наконец сказать вслух то главное?
Первым делом я набрала дочку — просто чтобы услышать её голос. Марьяна всегда была моей опорой: такая же по духу как я… но куда смелее.
— Мамочка, только не отдавай дачу! — сказала она после того как выслушала всю историю до последней запятой. — Это же память о бабушке! А папа пусть сам выкручивается!
Её решимость словно перешла ко мне через телефонную трубку. Утром я спокойно поставила кашу вариться на плиту и заварила Владимиру его любимый чай с мятой — держалась ровно и почти отстранённо.
Он вошёл на кухню и бросил взгляд на стул:
— Ты не забыла?