Впервые за долгое время коридор опустел по-настоящему. Воцарилась такая тишина, будто вместе с ней ушли все разговоры, все звуки жизни… Даже настенные часы тикали с осторожностью, будто боялись нарушить хрупкое равновесие.
Я опустилась за кухонный стол — усталая, сбитая с толку. Не знала, с чего начать и куда податься.
Позвонить Антону? Рассказать, что меня выдворяют? Или просто смириться и уйти без лишних слов — туда, где ждёт чужая комната и жизнь без имени?
На душе было тяжело. Хотелось всё оставить позади: уехать к давнему другу в село, устроиться в кресле с вязанием и позволить этому миру катиться куда угодно на своих скрипучих колёсах.
И вдруг — звонок. Не ожидая никого, я почему-то пошла к двери. Внутри что-то подсказывало: сейчас всё изменится.
На пороге стояла свекровь — в платке, лицо дрожит от напряжения. А рядом — тот самый агент по недвижимости с документами в руках.
Он поздоровался сухо, почти равнодушно:
— Добрый вечер. Мне нужно уточнить кое-какие детали по вашему совместному владению жильём.
Свекровь хотела было вмешаться, но я поднялась во весь рост и спокойно произнесла:
— Говорить вам придётся со мной. Больше не с кем.
Это был первый раз, когда я решилась на такое. Я достала из ящика договор — тот самый — и аккуратно развернула его перед ними.
— Прошу ознакомиться. Антон официально оформил на меня право собственности на половину квартиры. Всё подтверждено нотариально: подписи стоят, печать есть.
Риэлтор заметно оживился: быстро пробежал глазами по тексту документа.
А свекровь побледнела; самодовольство исчезло с её лица так резко, словно кто-то провёл мелом по губам.
— Этого… этого не может быть… — прошептала она растерянно.
Я посмотрела прямо сквозь неё — спокойно и твёрдо:
— Вот так вот оно теперь. Ты можешь сколько угодно строить планы: комнаты там или обмены… Только больше это не будет происходить за мой счёт.
Повисла тишина — вязкая и густая, как будто никто не знал, чем завершится этот разговор.
И вдруг я почувствовала что-то горячее и светлое у себя на плечах — словно груз спал наконец-то сам собой.
Наверное, это было облегчение: впервые мне не нужно было бояться быть лишней или умолять о понимании.
Свекровь тяжело опустилась на стул; руки дрожали, взгляд метался по скатерти в поисках опоры.
— Ну а ты теперь что?.. Собираешься жить рядом со мной?
В её голосе звучал страх — тонкий надломленный оттенок уязвимости, которого раньше я никогда не слышала от неё.
Я посмотрела ей прямо в глаза; голос мой был ровным:
— Жить буду. По-человечески. Как получится у нас обеих.
И вдруг внутри стало тихо: ни злости больше не осталось во мне, ни обиды. Только усталость… И может быть даже немного сочувствия к этой женщине — одинокой матери без сына и без покоя внутри себя самой.