Первая реакция Андрея была охвачена страхом — холодным, липким и неотступным.
— Нет! — внезапно её голос приобрёл решительность. — Не нужна мне скорая! Мне нужен сын! И пусть моя невестка останется со мной, пока ты побежишь за лекарствами! Одна здесь оставаться страшно!
В этот момент как будто пелена спала с его глаз. Страх испарился, уступив место выжженной, ледяной ярости. Это был спектакль. Наглый, циничный, беспощадный спектакль, разыгранный для одного зрителя.
Он посмотрел на Ольгу, которая всё слышала. Медленно опустил телефон.
— Хорошо, мама, — произнёс в трубку ровным, чуждым голосом. — Сейчас приеду.
Он сделал паузу, позволяя ей насладиться фиктивной победой, а затем добавил одно слово, которое перевернуло всё с ног на голову.
— Один.
Дверь в квартиру матери распахнулась ещё до того, как Андрей успел нажать на звонок. Тамара Сергеевна стояла в дверном проёме, но сразу же отступила вглубь коридора, пропуская его. На её лице застыло выражение обиженной добродетели. Андрей вошёл внутрь, и в нос ударил запах стерильности — смеси хлорки и аптечного бальзама. В этом помещении никогда не пахло домом или уютом. Здесь всегда царил порядок, доведённый до абсурда.
Она не стала инсценировать сердечный приступ — это было бы слишком просто и предсказуемо. Вместо этого она молча прошла в гостиную и с преувеличенной осторожностью, словно её тело было хрупким стеклом, опустилась в своё излюбленное кресло. На коленях у неё уже лежал плед, несмотря на тепло в квартире. Это был её театральный реквизит, неотъемлемая часть образа страдающей, но несгибаемой женщины.
— Я думала, ты приедешь не один, — сказала она, глядя куда-то в сторону окна. Голос оставался ровным, но в нём звучал холодный упрёк.
Андрей не сел. Он остался стоять посреди комнаты, возвышаясь над ней. Он ощущал себя чужаком в этом вычищенном до блеска пространстве, где каждая вещь знала своё место и не смела его покинуть.
— Мама, нам нужно серьёзно поговорить. О Ольге.
Тамара Сергеевна медленно повернула голову и взглянула на него так, словно он заговорил о чем-то неприличном. Она слегка приподняла безупречно оформленные брови.
— Ольге? А что с ней не так? Она опять жаловалась тебе на злую свекровь?
Она произнесла это с лёгкой, ядовитой усмешкой, заранее выставляя себя жертвой, а невестку — коварной интриганкой. Но Андрей не поддался на провокацию. Холодная ярость, закипевшая в нём после телефонного разговора, никуда не исчезла. Она сжалась в плотный, тяжёлый ком в его груди, придавая голосу твёрдость и вес.
— Никто не жаловался. Я приехал сказать, что Ольга — моя жена, а не твоя прислуга. Она не станет срываться с работы, чтобы ехать за твоими таблетками на другой конец Кременчуга. Она не будет переставлять твою мебель и прочищать трубы. У неё своя жизнь, своя работа и свои дела. Я прошу тебя это принять.
Он говорил спокойно, почти монотонно, чётко выговаривая каждое слово. Не обвинял — констатировал факт. Тамара Сергеевна слушала с выражением крайнего непонимания. Она разглядывала ногти, затем с излишним вниманием разглаживала складку на пледе. Казалось, его слова доходили до неё через толстый слой ваты, теряя смысл по пути.
— Какие у вас интересные дела, — протянула она, когда он замолчал. — Важнее, чем здоровье родной матери. Я всегда думала, что современные женщины — эгоистки, но до такой степени… Вбить сыну в голову такую чепуху… Это надо уметь.