Ганна побледнела и замерла прямо посреди дороги. Людмила, не оборачиваясь, пошла дальше. Лишь позже, уже дома, перебирая содержимое своей тяжёлой сумки, Ганна позволила себе на мгновение ощутить жалость. Но не к Людмиле — та сама навлекла на себя всё это своим надменным поведением. Жалость была к Оленьке, которой пришлось расплачиваться за чужое тщеславие.
Оленька вернулась домой около восьми вечера. Она выглядела измотанной: волосы были собраны в небрежный хвост, а на руках остались следы краски. В её взгляде читалась странная печаль — этот взгляд достался ей от Ганны вместе с упрямым характером.
— Как прошёл день? — поинтересовалась мать.
— Как обычно. Один дедушка отказался платить за стрижку — сказал, что я обрезала больше, чем нужно. Я чуть было не начала спорить с ним, но начальница велела отпустить ситуацию. Видимо, прибыль важнее принципов.
Ганна кивнула с пониманием. Она знала эту черту дочери — стремление к справедливости в мире, где справедливость давно стала редкостью.
— А Тарас?
— Уже спит. Я уложила его в девять вечера, как ты просила.
Ганна рассказала ей о четверге: о подготовительном классе и поездке в райцентр. Оленька слушала внимательно, но в её глазах мелькнула тревога.
— Мам… Ты считаешь, я поступаю правильно? Что я не бросаю его?
Ганна крепко прижала дочь к себе. Этот вопрос она помнила хорошо — когда-то сама задавала его себе в молодости и растерянности.
— Ты делаешь всё возможное. Даже больше того. Это по-настоящему честно.
В ночь перед тем днём, когда Тарасу предстояло впервые пойти на занятия, Людмила появилась у дома Ганны с коробкой в руках: внутри лежали новые ботинки и два комплекта одежды.
— Мне важно, чтобы он выглядел достойно среди других детей, — сказала она тихо. — Они ведь замечают такие вещи.
Ганна приняла коробку без слов благодарности и пригласила Людмилу войти внутрь дома — впервые за долгое время.
Они устроились на кухне при свете керосиновой лампы. Людмила смотрела на хозяйку странным взглядом — будто перед ней было нечто большее чем противник… словно зеркало собственной жизни отразилось напротив неё.
— Я лишила тебя счастья быть матерью рядом со своей дочерью… — вдруг произнесла Людмила глухо.
Ганна промолчала: ей не нужно было подтверждение вслух — она давно знала это сердцем.
— Я знала про Романа и Оленьку ещё тогда… Когда всё только начиналось… Я запретила ему встречаться с ней… Сказала ему: деревенская девушка погубит его будущее… Мне казалось тогда: я защищаю сына… На самом деле я просто боялась осуждения… Боялась людских насмешек…
Людмила провела рукой по лицу как бы стирая усталость лет с него.
— Я знаю правду о Тарасе… С самого первого дня поняла: он мой внук… Но признать это вслух тогда у меня не хватило сил…
Ганна неспешно разлила чай по чашкам; воздух был наполнен напряжённой тишиной и лёгким дымком от лампы.
— Чего ты хочешь теперь? Чтобы я простила тебя? Чтобы мы вынесли всё это напоказ всей округе? Людмила… мы обе взрослые женщины… И нам ясно одно: нет абсолютной правды или неправды… Есть лишь то, что случилось… И то, как мы будем жить дальше…
Людмила медленно поднесла чашку ко рту и обхватила её руками так крепко будто искала опору в тепле напитка.
— Я хочу помогать Оленьке… Финансово… Роман исчез там со своей городской женой… Он совсем пропал… Но я могу помочь… Обеспечить мальчика всем необходимым… И тебя тоже… Пока ты жива…
Ответа сразу не последовало. Ганна смотрела на пламя лампы и тени пляшущие по стенам кухни…
— Деньги не вернут главное… — произнесла она негромко спустя паузу.— Главное уже упущено… Все те годы страха и стыда для Оленьки… Все годы одиночества для Тараса без отца рядом… Ни одна гривна этого времени им назад не принесёт…