Ноябрьское небо нависало над кладбищем, словно тяжёлый свинцовый свод. Дождь только что прекратился, но воздух оставался насыщенным влагой, холодом и гнетущей тягостью ушедших дней. Четырнадцатилетняя Олеся стояла у свежей могилы — хрупкая, словно стебелек в бурю, дрожащая от холода в своей тонкой куртке, которая уже не могла защитить её от пронизывающего ветра, колющего тело ледяными иглами. Земля под ногами ещё не успела осесть, источая запах сырой плесени и смерти. Перед ней возвышались два креста. Два имени. Две жизни, оборванные в мгновение в жестокой автокатастрофе, оставившие её одну посреди разрушенного мира.
Мир, в котором она росла, смеялась, мечтала и любила, исчез. Он развалился, как карточный домик, рассыпался на миллионы осколков, каждый из которых вонзал в душу, оставляя кровавые раны. Она больше не была той девочкой, что улыбалась в школе, рисовала сердечки в тетрадках, грезила поступлением в университет, любовью, семьёй. Теперь она — сирота. Одинокая. Покинутая. И в этом огромном, безразличном городе, где каждый спешил по своим делам, не замечая её, остался лишь один человек, который, казалось, мог протянуть руку — тётя Тамара, родная сестра её матери.
Их связывала не только кровь, но и квартира — наследство бабушки, тесные две комнаты, где Олеся провела всё детство. Каждый уголок хранил воспоминания: здесь она училась читать, здесь улыбалась вместе с родителями, здесь плакала в подушку, когда впервые влюбилась. Сейчас это было единственное, что у неё осталось.
На кладбище Тамара крепко обнимала Олесю, словно боялась, что и она исчезнет. Её плечи дрожали от рыданий, слёзы капали на волосы девочки.
— Девочка моя, родная моя, не бойся, — шептала она, сжимая пальцы Олеси. — Я тебя не оставлю. Я рядом. Теперь ты будешь жить со мной. Мы будем вместе. Я — твоя семья.
Эти слова, подобно тёплому лучу в ледяной пустоте, проникали в сердце. Олеся вцепилась в них с отчаянием утопающего, хватающегося за соломинку в бушующем океане. Она поверила. Она хотела верить. Хотела думать, что в этом мире ещё есть любовь, забота и тепло.
Но уже спустя неделю всё изменилось.
Последние соболезнования утихли. Телефон перестал звонить. Дом, который казался убежищем, превратился в ледяную темницу. Тамара перестала плакать. Она стала холодной, резкой, раздражённой. Олеся превратилась не в племянницу, а в бесплатную прислугу.
Каждое утро начиналось с приказа: «Вставай! Полы сами не помоются!» Каждый вечер заканчивался усталостью, проникающей в кости. Она мыла, скребла кафель, чистила картошку до кровавых мозолей, отмывала посуду, отчаянно пытаясь стереть жир, который, казалось, впитался в кожу навсегда. Она старалась. Старательно была полезной, пыталась заслужить хотя бы слово доброты, хотя бы взгляд, полный заботы.
Но в ответ — молчание. Или резкие слова: «Ты что, слащавая? Быстрее!»
У Тамары был сын — Алексей. Единственный ребёнок, её гордость и центр вселенной. Он уехал в столицу учиться, стал студентом, жил своей яркой и свободной жизнью. Приезжал на каникулы, приносил матери дорогие подарки, рассказывал о лекциях, вечеринках, новых друзьях. А на Олесю смотрел, как на мебель. Молча. Без интереса. Без сочувствия. Как на лишний предмет в доме, который, впрочем, может пригодиться для работы.
Алексей был поглощён собой, своей молодостью и амбициями. Ему было плевать на тихую девочку, прятавшуюся в тени, молча поедавшую остатки с его тарелки и убиравшую за ним.
Однажды вечером, когда Олеся, согнувшись над раковиной, терла последнюю сковороду, Тамара вдруг подошла. Она села на стул, словно королева на трон, взяла фарфоровую чашку с дорогим бергамотовым чаем, помешала ложечкой, глядя на Олесю через блики света.
— Олесечка, — начала она, и голос её стал неожиданно мягким, медовым, словно пытался усыпить. — Я тут подумала… Нам ведь тесно. Ты же растёшь, тебе нужно личное пространство. Своя комната. Свой уголок, где ты сможешь мечтать, заниматься и быть собой.
Она положила ухоженную руку на мокрую, покрасневшую, с обломанными ногтями ладонь Олеси.
— Я поговорила с людьми из опеки. Хорошие люди. Они согласны: будет лучше, если мы продадим бабушкину квартиру… и купим тебе собственный дом.
Олеся застыла. Тряпка выпала из рук. Воздух повис.
— Продать… квартиру?.. И купить дом? — прошептала она, словно боясь, что слова останутся на языке, как яд.
— Да, нашу общую квартиру, — поправила Тамара, улыбаясь. — Но представь: ты будешь жить в своём доме! В частном секторе здесь, в Полтаве. Он, правда, немного староват, но зато — твой! С двором, с цветами, с местом для качелей! Летом ты будешь сидеть на крылечке, пить чай, слушать пение птиц… Твоя мама всегда мечтала, чтобы у тебя было всё самое лучшее.
Она говорила так убедительно, с таким теплом в глазах, что Олеся поверила. Поверила, потому что хотела верить. Потому что у неё не было выбора. Потому что это была последняя ниточка, связывающая её с нормальной жизнью.
Она шла за тётей в опеку, нотариальную контору, банк. Подписывала бумаги, не читая. Ставила кресты там, где указывали. Смотрела в глаза Тамаре, которые в эти моменты светились заботой. Она не знала, что подписывает свою катастрофу.
Прошёл месяц. Тамара, суетясь с картонными коробками, объявила с пафосом:
— Всё, Оленька! Мы купили дом! Переезжаем!
Они прибыли в частный сектор — лабиринт узких улиц, где новые коттеджи с позолоченными воротами соседствовали с домами, будто выросшими из земли. Её «новый дом» стоял в глубине, покосившийся, с облупившейся краской, кривой калиткой, скрипящей, как стон умирающего. Двор зарос бурьяном по пояс. Внутри — запах гнили. Плесень ползала по стенам, словно чёрные слёзы. Обои отваливались, обнажая гнилые доски. На потолке висела одна лампочка на голом проводе, как повешенный.
Олеся стояла в центре комнаты, и слёзы текли по её лицу, смешиваясь с пылью и грязью.
— Тётя Тоня… ты же говорила… про сад… про цветы… про качели…
Тамара вспыхнула. Глаза сузились, стали злыми.
— Хватит ныть! — закричала она. — Ты что, не видишь? Дом есть? Есть! Крыша над головой? Есть! Ты сирота, тебе не положено больше! Школа рядом — пешком дойдёшь! А если не хочешь — живи на улице! Я твой попечитель, и я решаю, что для тебя лучше!
В этот момент Олеся поняла: её обманули. Но было слишком поздно.
Тамара давно всё просчитала. Она нашла продавца — бывшего алкоголика, готового подписать всё за пару тысяч. Договор был поддельным. В нём цена дома завышена в двадцать раз. Этот документ она и показала в опеке. Служба, увидев «выгодную сделку» по «улучшению жилищных условий сироты», благосклонно разрешила снять деньги с Олесиного счёта.
На самом же деле Тамара отдала продавцу копейки, а всю разницу — миллионы — положила себе в карман. Она приобрела сарай за деньги Олеси, а сама осталась богатой.