С тех пор жизнь Олеси превратилась в нескончаемое мучение. Каждый день приносил страдания. Каждый кусок хлеба сопровождался издевательством:
— Ешь, бездельница! Всё на тебя тратится! Думаешь, я тебя бесплатно кормлю?
Она ремонтировала окна, закладывала щели тряпками, таскала воду из колонки, ведь труба прорвалась в первую же неделю. А Тамара? Тем временем колесила по магазинам, приобретала дорогие наряды, хвалилась подругам, как «спасла» племянницу.
Олеся молчала. Терпела. Училась выживать.
И вот настал день её восемнадцатилетия. Она надела единственное достойное платье. Привела себя в порядок. Ждала. Хоть слова поддержки. Хоть поздравления. Хоть взгляда.
Взамен Тамара протянула ей папку, пропитанную пылью и ложью.
— Вот. Документы. Ты теперь совершеннолетняя. Дом — твоя собственность. Я его тебе приобрела, как обещала. А я — свободна. Деньги? — она фыркнула. — Все ушли. На тебя, на дом, на содержание. Скажи спасибо, что не выкинула тебя на улицу раньше!
Дверь захлопнулась. Олеся осталась одна. В разваливающемся доме. Без финансов. Без семьи. Без перспектив.
Но Олеся не сломилась.
Она выжила.
Труженица на трёх работах. Днём — официантка в дешевом кафе, где посетители плевали на пол и кричали: «Эй, дурочка, кофе остывает!» Вечером — уборщица в офисах, где она ползала на коленях, оттирая пятна, вдыхая хлорку, пока другие уходили домой к близким. А ночью — училась. За кухонным столом, с кофейной гущей в чашке, с учебниками, строки которых размывались перед усталыми глазами. Она читала. Перечитывала. Писала. Училась. Боролась.
И однажды — одержала победу.
Диплом юриста. Высокие оценки. Работа в крупной фирме. Затем — собственная практика. Специализация — недвижимость. Она стала одной из самых признанных юристов города. Клиенты обращались к ней с миллионными сделками, доверяли, выплачивали гонорары, сопоставимые с зарплатами целых отделов.
Но под лакированными ботинками, под строго сшитым костюмом, за холодным взглядом деловой женщины — продолжала кровоточить рана. Рана предательства. Рана одиночества. Рана той девочки, что стояла у могилы и верила в добро.
Она вернулась не ради мести.
Она вернулась ради правды.
Ради справедливости.
Ради возмездия суда, а не кулака.
Звонок в дверь прозвучал, словно выстрел.
Элитный жилой комплекс. Консьерж в ливрее. Лифт с зеркалами. Аромат дорогих духов.
Дверь распахнула Тамара. В шелковом халате с золотыми драконами. С бокалом вина. С видом королевы.
От неё исходило что-то дорогое — не только парфюм с нотами ванили, сандала и холодного металла, но и ледяная, почти устрашающая уверенность. Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово казались исходящими от женщины, прошедшей через ад и вышедшей из него не просто невредимой — а сильнее, чем когда-либо. Она стояла на пороге, словно приговор, словно отражение прошлого, которое больше нельзя было игнорировать.
— Вам кого? — процедила Тамара, оценивающе взглянув на гостью сверху вниз. Её тон был острым, как лезвие, пропитанным привычным высокомерием богатой дамы, привыкшей к поклонению мира.
Её глаза, подведённые тенями, скользнули по идеально подобранной итальянской обуви, по ногтям, покрытым матовым лаком цвета воронова крыла, по безупречной причёске, украшенной серебряной заколкой. И наконец — остановились на лице. Холодном. Спокойном. Без эмоций, словно высеченном из мрамора.
— Я ничего не приобретаю, — бросила она раздражённо, — и благотворительностью не занимаюсь. Вы ошиблись этажом.
— Я не прошу, Тамара Викторовна, — ответила женщина, её голос низкий, ровный, словно струя воды, точащая камень, заставил Тамару вздрогнуть. — Я пришла забрать своё.
Тамара нахмурилась. Это имя, этот тон… где-то она это слышала. Очень давно. Где-то в глубинах памяти, среди пыльных воспоминаний о похоронах, о лжеслёзах, о бумагах, подписанных в полумраке казённых кабинетов.
— Мы знакомы? — спросила она, пытаясь сохранить превосходство в голосе, но уже с лёгкой дрожью, как у человека, почувствовавшего беду.
Женщина сделала шаг вперёд — из тени лестничной клетки в яркий свет прихожей, где сверкала хрустальная люстра, отражаясь в зеркалах и глянцевых поверхностях. Её лицо оказалось в свете. Чёткие черты. Глубокие, но не уставшие глаза. Губы, сжатые в тонкую линию.
— Не узнала, тётя? — произнесла она тихо, но так, что каждое слово врезалось в тишину, словно гвоздь. — Это я. Олеся.
Бокал в руке Тамары задрожал. Лёд звякнул о хрусталь. Вино пролилось на шелковый халат, оставляя тёмное, разрастающееся пятно — символ пролитой крови, знак расплаты, наконец настигшей виновного.