Глава первая. Новый год наедине
— В пятый раз повторяю: рейс не отменён, а лишь задержан, — с усталой интонацией сказала Тамара Сергеевна, голос её внушал серьёзность, после чего в трубке воцарилась напряжённая пауза.
Не дожидаясь ответа, она поспешила добавить:
— Автобус уже выехал из Кременчуга, но на перевале его заметает. Водитель передавал: приедут примерно через два часа, а может — и три. Я вас понимаю, но мороза я не придумываю.
Она бережно положила трубку, остерегаясь резкого щелчка, присущего молодым годам, и провела рукой по переносице, на которой уже казалась вмятина от очков.
За стеклом диспетчерской раскинулась тёмная, кристальная ночь, усыпанная мерцающими снежными фонарями.
Автовокзал напоминал усталого великана — с облупившейся лепниной, скрипучими дверями и характерным запахом, смешивающим дизель, влажные варежки и старый нафталин.
В этом аромате было что-то почти родное, как в поношенном пальто: одновременно неловко и уютно.
— Тама, ну ты даёшь! В такую ночь и на посту, — сочувственно мотнула головой Ирина Николаевна, уборщица с двадцатилетним стажем и неизменной вязаной шапкой, на которой когда-то красовался бубон. — Мужики с семьями, женщины с салатами, а ты тут — словно на гражданской обороне. Дежурная мать Родина.
— Мне не с кем салаты делить, Ирина, — ответила Тамара, извлекая из пакета термос с чаем и пару бутербродов с копчёной колбасой. — Мурка моё «Оливье» не признаёт, только колбасу ест, ужасно вредная.
— Ой, Тамар, — вздохнула собеседница, садясь у батареи. — Вот что скажу: ты у нас сильная и всё правильно делаешь. Но кто о тебе под Новый год вспомнит?
Тамара лишь пожала плечами, словно отмахиваясь от надоедливой мухи. На такие вопросы она уже давно не отвечала — не от отсутствия слов, а потому что имелись лишь избитые ответы, повторять которые было сродни бездушному многословию молитвы.
— Послушай, — понизив голос, предложила Ирина, — давай я оставлю тебе хоть бутылку «Советского»? У меня их две: одна — с сыном, вторая — на чёрный день.
— Ты полагаешь, сегодняшний день у меня не чёрный? — усмехнулась Тамара, хотя в глазах её светлело тепло.
— Давай скажем — серый. Не совсем чёрный, а как у нас снег на остановке: с солью и надеждой на чистоту. Возьми, Тамар, правда же, Новый год. Выпьешь сто грамм — и, глядишь, кто-то появится. Случайный, но нужный.
Тамара улыбнулась и всё же взяла бутылку. Быть с алкоголем в смену — почти как остаться без работы. Но в этот вечер всё казалось странно безразличным.
— А почему домой не отправляешься?
— Жду, когда приедут одесские, — пробормотала она.
— Им автобус заменили, теперь без багажника. Уперлись в тамбур, словно соседи в коммуналке, каждый со своим характером. Ох, Тамар, работать с людьми — это как стирать пуховик в тазу: сначала мокро, потом тяжело, потом пахнет плохо, а толку — ноль.
Они молча провели немного времени, пока с улицы доносилось редкое гудение двигателя, сквозняк носил снежную пыль по вестибюлю, а часы указывали последние минуты уходящего года.
За пять лет с тех пор, как не стало Виталия, Тамара утратила надежду что-либо ждать. Она жила, словно те автобусы: расписание есть, но погода непредсказуема.
— Вот и двенадцать, — сказала Ирина, посмотрев на светящийся дисплей телефона. — С Новым тебя, Тама. Жива — и это уже ладно.
— И тебя с Новым, — коротко ответила Тамара. — А Мурка, между прочим, тоже ждёт. По расписанию ей — тунца с желе.
Выйдя на улицу и завязывая шарф на ходу, Тамара заметила тишину. Даже слишком велика была тишина. Ни фейерверков, ни петард, ни пьяного визга.
Только ночь. Морозная, словно стекло в её «Оке», и нежная, как лапы её Мурки, подкрадывающейся к подушке.
Старенький автомобиль фыркнул, словно старая преданная собака, узнав хозяйку, и фары прорезали пустую дорогу.
Впереди было шесть кварталов до дома, две заснеженные колеи, один поворот и ни единого чуда. Так думала Тамара.
Но у судьбы, как и у диспетчера, всегда имелся запасной план.
Глава вторая. Неожиданная встреча
Тамара никогда не любила ездить ночью. Её автомобиль, надёжная «Ока» цвета выцветшей зелени, дрожал даже на ровных участках, словно испытывал мороз.
Печка работала, как старый самовар — шумела, но грея с задержкой. Радио молчало, вместо музыки звучал лишь свист сквозняка и поскрипывание руля. Но этой ночью всё казалось ей безразличным.
Сердце билось ровно, мысли словно затянуты ватой. Тамара знала: дома её ждёт только Мурка, миска с едой и телевизор, который выключит она сама.
За окном мелькали заснеженные дома, словно построенные из карт, расставленные по дороге судьбы. На перекрёстке, где раньше стоял одинокий киоск с надписью «Пиво», теперь царила темнота.
У поворота к старой котельной, где дорога изогнулась плавным изгибом, фары высветили человеческую фигуру.
Он стоял посреди дороги, словно выросший из асфальта. Босой, в лёгкой куртке, руки безвольными свисали по бокам. Лицо было размытым пятном от встречного света — сковывающего взгляд Тамары, которая на мгновение замерла, а затем инстинктивно нажала на тормоза.
— Господи! — вырвалось у неё, когда машина с визгом проскользила по укатанному снегу.
Автомобиль остановился в полутора десятках сантиметров от человека. Сердце билось громко, словно поезд в тоннеле. Несколько мгновений они обменялись взглядами — она из-за стекла, он, ослеплённый светом фар. Затем Тамара выскочила, забыв погасить свет, и почти крикнула:
— Ты с ума сошёл?! Жить надоело?
Мужчина молчал. Он не двигался. Лишь губы едва подрагивали, словно он хотел что-то произнести, но подзабыл слова.
— Эй, ты в порядке?
Он слегка кивнул. Очень медленно, почти незаметно. Тамара, приблизившись, заметила: мужчина босоног — в тонких кедах, без перчаток, пальцы покраснели от мороза. Лицо смуглое, худощавое, с прямым носом и потрескавшимися губами. Взгляд его был отдалённым, будто он шел к ней не одну ночь, а целую зиму.
— Откуда ты? Где твоя шапка? Что вообще здесь делаешь?
— Я… Олег, — произнёс он с явным акцентом. — Я… извините… я… no cold… Я… заблудился?
Слова находил не сразу, как будто на ощупь продвигался сквозь туман.
— Что значит «no cold»? Ты же ледяной, Олег, — прошептала Тамара, завернув его во второй шарф. — Ладно, сейчас нужна полиция, им водитель, наверно, уже звонит. Поехали.
— Поехали? — удивлённо переспросил он, будто впервые слышал этот глагол.
— Да. Я твоя последняя остановка. Дальше – ни шагу.
Тамара подвела его к машине, усадила на переднее сиденье. Олег смотрел по сторонам, будто впервые видел автомобиль, осторожно трогал бардачок, пытался понять, как пристегиваться ремень.
Тамара завела мотор, ощущая, как пальцы дрожат — не от страха, скорее от странного осознания, что происходит что-то непостижимое.
— Мурка нас не простит, — пробормотала она. — Мяукать начнёт до самого утра.
Услышав имя, Олег слегка наклонился:
— Мурка? Кошка?
— Да, — кивнула Тамара и неожиданно рассмеялась. — Ты не только без шапки, но и телепат. Всё, Олег. Вперёд, греться. А завтра разбираться будем, кто ты такой и откуда.
Олег кивнул, и в этом жесте было больше благодарности, чем могли выразить любые слова.
Машина тронулась с места. А дорога казалась короче, словно начало новой жизни.
Глава третья. Нельзя оставить на морозе
Квартира Тамары Сергеевны, доставшаяся от родителей и наполненная одиночеством после утраты мужа, встретила их мягким теплом и запахом, в котором смешались пыль книжных томов, сушёная мята и следы прежних грушевых варений.
Мурка, как и положено кошке с характером, сидела на подоконнике, наблюдая молча, не бросаясь навстречу и не скрываясь, словно давняя хозяйка, встретившая неожиданного гостя.
Олег заходил осторожно, словно на цыпочках, не зная, выдержит ли пол под ним. Он осмотрел комнату взглядом, в котором не было ни удивления, ни насмешки, а только внимательное и почти трепетное участие — будто входил не в скромную двушку на окраине, а в уютную галерею с историей.
— Садитесь, пожалуйста… — легко улыбаясь, сказал он, указывая рукой на кресло, будто приглашая её остаться в собственном доме.
— Ну гляди ка, какой воспитанный, — пробормотала Тамара, снимая с него шарф. — Хотя после всей этой январской холода босиком, я сам бы научилась манерам.
Он попытался разуться, но она остановила жестом:
— Не сейчас. Обморозишь ноги — себе хуже сделаешь. Сперва в ванную, потом чай.
Олег покорно кивнул и отправился в ту сторону, на которую указала. Двигался плавно, почти грациозно, словно был не случайным прохожим, а человеком иных кругов — аристократом в изгнании или балетным артистом, потерявшим свою партию.
Пока он принимал ванну, Тамара не могла поверить происходящему. Поставила чайник, выложила на блюдце пару печений, смахнула невидимую пыль со стола и села.
Просто села, погрузившись в пустоту. Сердце стучало ровно, а в голове витали мысли: «Что же ты делаешь? Принимаешь незнакомого человека в дом, и да ещё в Новый год. Телефон разблокирован у тебя, а двери открыты настежь.»
Мурка прыгнула на стул напротив, словно почувствовав её растерянность. Тихо мяукнула, будто хотела сказать: «Грех страшен, но равнодушие — хуже».
Когда Олег вышел, волосы его были аккуратно зачёсаны назад, на нём висел её старый трикотажный халат, который она сохранила для мужа.
Внешний вид, конечно, был необычным — босые щиколотки и шнурок, завязанный, будто пояс, но глаза сияли — искренне и по-настоящему.
— Спасибо… — произнёс он, подходя к столу.
— Садись. Чай зелёный, печенье вчерашнее, но не ядовитое.
Он улыбнулся, слегка кивнул, и в этот момент Тамара впервые заметила: у него красивые руки. Не мускулистые, не обветренные рыбалкой, а тонкие — словно у музыканта или врача. Такие руки не владеют топором, но помнят нежность.
— Олег… — начала она, внимательно глядя ему в глаза. — Кто ты? Ну хотя бы немного. Откуда?
Он пожал плечами, положил руку на грудь:
— Италия. Яремче. А потом… не помню. — Постучал пальцами по виску. — Здесь — пустота.
— Документы есть?
Он развёл руки, словно извиняясь. Потом достал из кармана помятую бумажку, на которой карандашом было написано: Raphael S. Napoli. 1982. Паспорта, телефона, мелочи при нём не оказалось.
— Значит, ты — Олег. Без фамилии, без зимних вещей и без памяти. В Новый год. Как в притче.,Он кивнул, а потом вдруг, беззвучно постучал пальцами по столу, задавая ритм песни «Cleaning Windows» Вана Моррисона. Она вздрогнула — этот трек часто включал по выходным её покойный муж и всегда говорил: «Тамар, музыка не лечит, но объясняет.»
Олег смотрел на неё так, словно что-то знал. Или ощущал. Или просто был тем человеком, с которым можно общаться без слов и понимать друг друга.
— Ну что же, Олег… — выдохнула она. — Поживи пока у нас. Мурка против не возражает. А там уже посмотрим.
Он сложил руки как в молитве и слегка наклонил голову. Тамаре сразу стало спокойнее. Странное, необъяснимое ощущение — будто в её сердце наконец перестало гулять сквозняк.
Глава четвёртая. Сюрреалистическое утро
Она проснулась очень рано, необычно для первого января, когда вся страна, казалось бы, дремлет под одеялами до обеда, переваривая вчерашний салат и мандариновые дольки.
Но что-то разбудило Тамару — не шум, не кошка и не будильник. Скорее, это было чувство, будто в доме изменилось давление, и оно больше не подчиняется её одиночеству.
Она приподнялась в постели и сразу уловила странное: из кухни доносился звук воды. Ритмичный, неспешный, почти ласковый — как если бы посуду мыла не машина, а человек, умеющий бережно относиться к тишине.
Она встала, накинула халат и направилась на звук. Мурка, расположившись у двери, повернула к ней голову и выразительно моргнула: «Я тут дежурю, хозяйка. Он ещё остался.»
Олег стоял у раковины, аккуратно складывая на стул кухонное полотенце. На плите шкворчала сковорода, от которой исходил сладковатый теплый запах жареного теста — детский и уютный. Он мыл посуду с таким сосредоточенным выражением, будто совершал ритуал.
— Доброе утро, — тихо произнесла Тамара, стараясь не напугать его.
Олег обернулся. Его лицо озарила искренняя радость, настолько настоящая, что переставала быть просто вежливостью. Он махнул рукой, приглашая её за стол:
— Буон джорно! — весело сказал он. — Оладьи… о-ла-дьи…
Он протянул ей деревянную лопаточку, демонстративно переворачивая аккуратный кружок теста на сковороде.
— Ты сам оладьи печёшь?
Он кивнул с гордостью, затем неожиданно приложил руки к груди и прошептал:
— Мама… всегда… всегда так… — и пальцем нарисовал в воздухе круг.
— Мама всегда так готовила? — уточнила она. — Значит, ты это помнишь?
Он задумался, покачал головой неуверенно, словно память была рядом, но все ещё в тумане. Потом дотронулся до виска и слегка развёл руки в стороны:
— Туман. — сказал он тихо.
— Имя своё тоже помнишь. И мама оладьи делала. Значит, дом уже не пустой, Олег.
Он улыбнулся, снова кивнул и жестом предложил ей присесть.
Стол был накрыт для двоих. Салфетки аккуратно сложены. Кофе — хотя и растворимый — пахнул так, будто его мололи вручную. Печенье было выложено на блюдце в форме цветка, а рядом лежали ровные оладьи, словно с фотографии из кулинарной книги 80-х.
Тамара села, ощущая себя гостьей на собственной кухне. Это было странно, но не неприятно. Почти уютно. Почти как в другой жизни.
— Кто ты такой, Олег? — внезапно спросила она, больше задавая себе вопрос вслух, чем ожидая ответа.
Он поднял глаза, несколько секунд просто смотрел, потом снова приложил руку к груди:
— Мужчина… потерянный.
И тут же добавил, словно для подстраховки:
— Но не злой.
Тамара вздохнула.
— Злой бы не жарил оладьи и не мыл мою кастрюлю, которую я сама боюсь трогать. Так что… допустим, ты не злой. Но кто же тогда?
Олег покачал головой, приложил палец к губам, как бы прося повременить, и прошептал:
— Подожди… понемножку…
— Понемножку, — пробормотала Тамара, разламывая горячий оладушек. — Что ж, вдвоём ждать легче.
Он кивнул, словно заключая с ней негласный договор.
За окном уже светало. Снег медленно опускался, оседая на карнизы и ветки деревьев, будто кто-то очень бережно заново украшал этот мир.
Глава пятая. Постепенное сближение
Зима выдалась хрустальной, тихой, словно в дореволюционных стихах — с серебристой ночью, синим дымом из труб и настолько звенящей тишиной, что скрип половиц звучал как отголосок истории.
Тамара Сергеевна шла на работу и возвращалась домой со странным ощущением — не тревогой, не раздражением и не усталостью, а каким-то неясным, почти юношеским предвкушением. Будто в её жизни вдруг появилась незапертая дверь, из-под которой просачивался свет.
Олег жил в её доме будто всегда был здесь. Не как квартирант и не постоялец, а как человек, который умеет быть на волне — не мешая, но присутствуя.
По утрам он готовил ей кофе. Причём по всем правилам, которые, как она позже поняла, он вычитал в каком-то старом блоге, переведённом через Гугл Переводчик.
Он ставил чашку на подоконник — там, где она любила смотреть, как Мурка охотится за снежинками, и произносил:
— Доброе утро, Та… Там… — каждый раз запинался на имени, и это было мило.
Днём, пока её не было, он стирал свои вещи, аккуратно раскладывал их по росту на балконе, вытирал пыль на подоконниках и однажды даже помыл люстру. Когда она вернулась и увидела, как хрустальные подвески блестят, словно в дорогом отеле, она не сдержалась:
— Это сделал ты?
Олег стоял на табурете, улыбаясь, немного наклонив голову, и ответил:
— Свет… тебе идёт.
— Ты совсем с ума сошёл, — пробормотала она, чувствуя, как щеки непроизвольно заливаются румянцем. — В моём возрасте уже всё не идёт, а катится.
Он рассмеялся искренне и мягко, как смеются люди, которые не хотят ничего доказывать, а только понять.
Однажды она застала его, сидящим в кресле с её старой книгой Куприна, с обложкой из шероховатой лисьей кожи. Он не столько читал, сколько пытался понять — под каждой строкой в телефоне был открыт Гугл Транслейт, и он пальцем на экране сопоставлял слова, словно восстанавливал связь с миром.
— Вот это да, — спросила она. — Куприна осилил?
Олег поднял взгляд, слегка смущённый.
— Читаю… очень медленно… но красиво… — и указал пальцем на строку, которую сейчас переводил.
Тамара прочла:
«Когда человек один, даже его голос звучит иначе — словно с глухим эхом.»
— Ну ты даёшь, — вздохнула она. — Такое даже не все наши мужчины поймут.
Он пожал плечами:
— Я не мужик. Я — Олег.
После этого они вместе засмеялись. Первый раз — легко и свободно, словно весь январский мороз наполнился дыханием весны.
Но именно тогда Тамара начала бояться. Не самого Олега — нет. А себя, того, что с ней происходило. Она ловила себя на том, что выбирает дома не старый растянутый свитер, а тёплый кардиган с поясом. Что подкручивает волосы перед выходом из ванной. Что следит за собой так, как делают перед свиданием, только свидания нет.
И каждый вечер, сидя за столом и наблюдая, как он чинит старую розетку, которая когда-то била током её мужа, она задавала себе вопрос:
«Неужели возможно почувствовать привязанность? После пяти лет молчания? После похорон, после замороженных планов, после всех этих пыльных альбомов в комоде?»
Олег не задавал вопросов. Он просто был рядом. Готовил пасту с кетчупом, потому что другого соуса не нашёл, и делал это с видом, словно подаёт блюдо в «Траттории да Энцо».
Убирал за собой аккуратно. Читал. Молчал. Смотреть на неё так, словно слушает музыку, которую слышит только он.
Однажды, проходя мимо, он слегка коснулся её локтя, как бы случайно. И этот жест оказался тоньше любого признания.,Тамара не представляла, что ждёт её впереди. Но впервые за долгое время чувство страха перед наступающим днём ушло.
Глава шестая. Старые раны
Память, как известно, — вещь извилистая: она игнорирует логику, не ждёт разрешения и всегда навещает в самый неожиданный момент.
У Тамары она прорвалась в тёплый вечер, когда Олег, насвистывая мелодию Моцарта — пусть и криво, — подметал балкон старенькой веничкой. Он пел без слов, словно ребёнок, и этот простой мотив всколыхнул в ней такую бурю чувств, что она чуть не уронила чашку с чаем, который так и не допила.
Она поднялась, мягко закрыла дверь комнаты и направилась в спальню. Там, как всегда, сохранялась прохлада. Вновь отдавал знакомым ароматом лавандовый саше из комода. И всё так же лежали его рубашки, которые она не выбросила. Не осмелилась. Не захотела. Не решилась. Каждый год обещала: «Весной разберу». И каждый раз откладывала.
Воспоминания нахлынули сразу.
Как зимой, когда снег лишь чуть отличался оттенком нынешнего, она стояла на кладбище, цепляясь за поручень гроба, словно за последнюю опору. Виталий был надёжным мужчиной. Без лишней болтовни, без неожиданностей — как крепкий фундамент, который невидим, но держит дом.
Их совместная жизнь продолжалась шестнадцать лет. Без фейерверков, но с теплом. Без бурь, но с заботой. Он всегда помнил, где лежат её таблетки, где спрятаны носки сына, даже когда тот уехал. Знал её привычки — кофе с молоком и не слишком горячий, чтобы не обжечься. И каждую весну говорил:
— Тамар, давай махнём в Яремче? Туда, где «все дороги». Надо же когда-то посмотреть, куда нас ведут.
— Виталий, ну зачем Яремче? У нас дача, крыша течёт, внуки есть — когда-нибудь потом.
Но «потом» так и не настало. Случился инфаркт. Две недели реанимации и тихое «не удалось спасти». Всё. Ни Яремче. Ни крыши. Ни даже простого «прощай».
После похорон слёз не было. Она вытирала нос платком и повторяла себе: «Жить нужно. Не останавливаться». Но не жила — существовала. Перемещалась от работы к дому, от приёма пищи к отдыху, от Мурки до утреннего радио.
И вот теперь — Олег.
Итальянец без документов и прошлого. С глазами, в которых можно было либо утонуть, либо найти спасение. Чужой, неожиданный, почти невозможный. И вдруг — такой близкий.
Это предательство — ощущать тепло к другому? — спрашивала она себя, глядя в зеркало, где глаза уже были другими. Не созвучными с горечью вдовы. А живыми.
Или, может быть, это и есть сама жизнь? Та, что она отложила в долгий ящик?
Ответа она не знала. Но сердце, кажется, уже понимало.
Тамара села на край кровати, проведя пальцами по выцветшему пледу, вспомнила, как когда-то Виталий трогал его к её ногам, чтобы не чувствовала холод. Вдруг тихо прошептала — не Олегу, не Виталию, не себе — просто в воздух:
— Прости. Мне страшно. Но я ещё хочу жить.
С балкона донеслось:
— Тамара! Я заканчиваю! Метла — как дракон!
Она улыбнулась. Сквозь слёзы, память и боль.
Потому что где-то в глубине сердца застыла тишина, которая начинала таять. И, возможно, это было не обвинение, а прощение.
Глава седьмая. Случайное открытие
День выдался тусклым и тягучим. Тот самый, когда снег падает не крупными хлопьями, а словно ватными комками, а небо нависает так низко, что кажется: сделаешь вдох чуть глубже — и ощутишь на подбородке облака. Олег ушёл на почту — настоял сам:
— Надо… письмо. Может, ищут меня… я… хочу помочь себе… — пытался объясниться, осторожно подбирая слова, будто перебирая фишки от разбитого домино.
Тамара осталась одна. Впервые за несколько дней — только с собой. Вместо ожидаемого облегчения пришло напряжение, почти злость. Мурка недовольно ушла в спальню, не согласившись с переменами в доме.
Хотя Тамара пыталась читать, взгляд неизменно возвращался к креслу, где обычно сидел Олег, к чашке, с которой он всегда дул на чуть тёплый чай, к его тетрадке — исписанной по-детски русскими буквами, криво и наискось: дом, чай, ты, снег, сердце…
Она подошла к комоду. Его вещи находились в нижнем ящике — аккуратно сложенными, с педантичной аккуратностью человека, не желающего быть обузой. Именно поэтому ей показалось позволительным — не рыться, не искать — а лишь слегка поправить порядок. Случайно.
Когда рука коснулась тёплого шерстяного свитера, что-то щёлкнуло. Небольшая металлическая коробочка, напомнившая старые леденцовые баночки.
Тамара невольно задержала дыхание, затем, будто не ведая своих действий, открыла её.
Внутри оказался кулон — простой, сделанный из тёмного металла с элегантной гравировкой: одно слово — Amo.
«Люблю» — промелькнуло в голове. Она знала, почему-то сразу почувствовала, что это не просто украшение.
Рядом лежала фотография — старая, потрёпанная. На ней изображена женщина с смуглой кожей, чёрными волосами, собранными в неряшливый пучок, и мальчик лет восьми с широкой улыбкой, словно смех застыл на мгновение съёмки.
Олег стоял за ними, положив руку на плечо ребёнку. Его лицо было тем же, но моложе, свежее и ярче. Он уверенно смотрел в объектив — как будто точно знал, кто он есть.
Тамара села на край кровати, сжимая кулон, словно он мог обжечь. Мысли путались, не складываясь в слова. Оставалось лишь чувство — жгучее, тёплое и страшное. Ревность? К кому? К женщине на снимке, к той жизни, что была у него до неё, или к себе — за позволенную близость?
Раздался звонок в дверь, заставивший её вздрогнуть. Она спрятала кулон в коробочку, положила обратно в ящик и поспешила открыть. Перед ней стоял Олег, покрытый снегом, словно снеговик. В руках — маленький пакет с почты, в глазах растерянность и извинение.
— Я… долго? Прости… очередь… снег…
Она смотрела на него, не в силах сразу заговорить. Он снял ботинки, поставил на подставку, привычно взял веник, чтобы убрать снег у порога, и только потом заметил её взгляд.
— Тамара… всё в порядке?
Она кивнула. Слишком быстро.
— Ты… помнишь, кто на фото?
Олег вздрогнул, и на долю мгновения его лицо стало чужим, будто внутри вспыхнул разряд молнии.
— Фото? — переспросил он, и было понятно, что понял, о каком снимке идёт речь. — Не знаю… лицо есть знакомое… но… внутри пустота.
Он прижал ладонь к груди.
— Ничего нет. Пусто.
Тамара вдруг почувствовала затруднённое дыхание. Комната стала тесной, словно было надето слишком тесное пальто. Хотелось закричать: «А может, ты лжёшь? Может, всё это спектакль? Может, это жена, это ребёнок, а ты здесь, у меня, пока кто-то тебя ищет?!»
Но она промолчала. Только кивнула, направилась на кухню, запустила чайник и, повернувшись к нему спиной, спросила:
— С лимоном или просто?
— Просто… если можно…
Голос был лишён упрёка и лжи, лишь полон беспомощности.
А в душе у неё бушевало то, что она старательно держала за железной дверью. Не чувства и не страсть, а страх. Чем ближе к ней становился Олег, тем отчётливее ощущалась возможность его ухода. Возможность возвращения — к кому-то другому. И она… снова останется одна.
А кулон с надписью Amo теперь казался вопросом, на который она ещё не готова принять ответ.
Глава восьмая. Неожиданный поворот
Утро началось без привычной музыки. Олег, обычно бодрый и жизнерадостный с рассветом, сидел у окна неподвижно, смотря на снег. Руки покоились на коленях, взгляд был затуманен, а губы сжаты так, как будто пытался удержать от выхода нечто необратимое.
— Олег, тебе плохо? — осторожно спросила Тамара, поставив перед ним тёплую кружку.
Он не поспешил ответить, затем тихо сказал:
— Снег… как в детстве. Но тогда — радость. Сейчас — пустота.
Она присела рядом, положила руку ему на ладонь. Он не отстранился.
— Хочешь, я постараюсь найти кого-то, кто поможет тебе вспомнить? Поговорить… понять, кто ты. У нас есть переводчица — Тамара Николаевна, раньше в управлении работала с мигрантами. Умная женщина. Людей читает как открытую книгу.
Олег посмотрел на неё с благодарностью. Не как на врача или спасителя, а как на человека, который больше не хочет оставаться загадкой ни для мира, ни для себя.
— Да… хочу.
Переводчица приехала спустя два дня. Женщина лет пятидесяти, с острым взглядом, без лишних разговоров. Она вошла, словно в кабинет: сняла пальто, быстро осмотрела квартиру и без лишних прелюдий сказала:
— Олег? Есть заявка. В декабре. Исчез по маршруту «Запорожье — Харьков». Билеты были на двоих, но второго пассажира не нашли. Уточнили — дочь.
— Дочь? — Тамара ощутила, как лед пронзил её грудь. — Он ведь не говорил…,Олег, услышав знакомые слова, напрягся. Переводчица начала говорить по-итальянски, её жесты стали более выразительными. Сначала он молчал, а затем внезапно что-то в нём прорвалось.
— La mia bambina… io dovevo trovarla… Era tutto. Tutto quello che avevo… — Его слова звучали, будто он запыхался, словно шёл к этим словам через ночь и утрату.
— Что он говорит? — тихо спросила Тамара.
— Он говорил, что должен был найти дочь. Она была для него всем, что осталось. Его жена погибла. — Переводчица посмотрела на Тамару сухо, почти безразлично. — Он вдовец.
Внезапно Олег встал, подошёл к комоду и вытащил ту самую коробочку. Достал фотографию и кулон, передал переводчице.
— Chi sono? — тихо спросил он. Кто эти люди?
Женщина взглянула, в её глазах мелькнула искорка узнавания. Потом она кивнула:
— В нашей базе есть такие фото. Женщина — Ольга С., итальянка, работала врачом. Погибла в ДТП. Ребёнка увезли в Одессу. Дальше всё сложно. Документов почти нет, родственников мало. Он — отец. Но связь прервалась. Он отправился на поиски. И, по-видимому, сломался.
— Сломался? — переспросила Тамара. — Как вещь?
— Не хуже. Психика — очень хрупкая вещь. Стресс, утрата, дорога. Поездка — в никуда. Вот он здесь. Жив, здоров. Но потерян.
Олег смотрел на них, словно ученик у доски, не зная правильного ответа. В глазах блестели редкие слёзы — как зимний дождь. Он сжал кулон в руке.
Тамара не плакала, но внутри было влажно, словно после весеннего ливня на асфальте.
Он не был её. Он принадлежал другому. Мужу. Отцу. Искателю. Он просто заглянул к ней на передышку, на короткую паузу.
— И что теперь? — тихо спросила она.
Переводчица поправила очки.
— Сейчас мы отправим официальный запрос. Скорее всего, его вызовут в управление. Попытаемся связаться с дочерью. Восстановим его имя. Вернём дом. Если повезёт — вернём и жизнь.
Тамара кивнула, очень медленно. Единственная мысль звучала у неё в голове: А я? Куда мне теперь?
Олег поднялся, подошёл к ней и взял за руку.
— Tu sei… luce. Ты — свет.
Она хотела что-то ответить, но слова застряли в горле. В итоге она лишь кивнула — как на вокзале, провожая того, кто очень нужен, но вряд ли вернётся.
Глава девятая. Выбор, от которого зависит всё
Утро было необычайно ясным. Солнце палило по снегу, словно пытаясь стереть зиму с улиц, а небо, чистое, как фарфор, будто издевалось над её внутренним состоянием. День прощаний всегда приходит с нелепо красивой погодой — как на похоронах, где цветы вянут быстрее, чем успеваешь это заметить.
Олег собирался без лишних слов. Не как беглец. И не как человек, уезжающий навсегда. А как тот, кто знает: дорога зовёт — и нельзя не идти. Его чемодан выглядел смешно — куплен в ближайшем магазине, с оранжевой молнией и наклейкой «распродажа». Тамара смотрела на него и думала, что даже багаж у него временный.
— Ты уверен, что хочешь ехать один? — спросила она, поправляя воротник пальто, несмотря на тепло на улице.
Олег кивнул, положил руку ей на плечо, слегка наклонился и прошептал:
— Io devo andare. Ma tu… tu sei rimasta qui — dentro.
Я должен идти. Но ты… осталась здесь — внутри.
— А я? Что со мной? — выдохнула она, скорее себе.
Он не ответил, лишь посмотрел долго и тихо, с благодарностью. Как смотрят не на женщину, а на пристань, что укрывает от шторма.
— Ты нашёл, что искал?
— Ancora no. Ma adesso… io so dove cercare.
Пока нет. Но теперь я знаю, где искать.
Прощание прошло быстро. Без обещаний, без слов «пиши». Лишь его ладонь на щеке, мгновение дыхания — как прикосновение дождя — и шаг в сторону.
Дверь закрылась за ним мягко, почти бесшумно.
Ночь. В доме царит тишина. Мурка дремлет у батареи, порой перебирает лапами, словно ловит сны.
Тамара сидит в кресле. Чай остыл. Печенье крошится под пальцами. На кухне играет радио — старенькое, с потрескавшимся корпусом. Телевизор она не включает — не хочет видеть картинки, только слышать голос.
Из приёмника льётся музыка — новогодний концерт из Яремче. Скрипка протягивает мелодию, словно кто-то плачет, но очень красиво. В этих звуках звучат площадь, камни, по которым она никогда не ходила, голоса, которые ей чужды. Но теперь она знает одного из них.
Олега.
Слёзы стекают по щекам. Не горькие и не обидные. Тёплые. Тихие. Как майский дождь, когда чувствуешь: всё выросло, даже если не заметила.
Она не станет его искать. Не станет писать в посольства. Не поедет в Одессу или Яремче. Не из-за отсутствия любви, а потому что поняла: некоторые люди появляются в жизни, чтобы напомнить — ты ещё жива.
Жива. С жаждой. С болью. С сердцем, которое умеет чувствовать.
И больше не боится.
Глава десятая. Письмо из Вечного города
Февраль в их городе всегда был хрупок, словно фарфоровая чашка с трещиной — держится, но стоит чуть нажать, и она рассыпается на куски. Сугробы подтаяли, лёд стал прозрачным, почти как стекло, а воздух — тот самый предвесенний — терпкий, пропитанный горечью прощаний и ожиданием перемен.
Тамара Сергеевна жила привычной жизнью — ходила на работу, мыла посуду, гуляла с Муркой по лестничной площадке и училась мириться с тишиной. Но что-то внутри изменилось. Не резко, не театрально, а словно оттепель: сначала капля, потом ручеёк, а потом река.
И вот однажды утром в её почтовом ящике, где обычно лежали лишь квитанции и реклама, обнаружился конверт. Тонкий, белый, с иностранной маркой, на углу — имя: R. Sorrentino. Почерк — кривой, как у первоклассника. Но письмо написано на русском от руки. Это было трогательнее любой открытки.
Она села за кухонный стол, разрезала конверт ножницами, как в детстве, когда получала письма от подруг из лагеря. Внутри лежала фотография.
Олег стоял на фоне итальянского дворика — узкие стены, разноцветная плитка, висящее бельё, как флаги чужой страны. Рядом — молодая женщина, его дочь, с чёрными волосами, будто копия той самой с фотографии из коробочки. В руках она держала мальчика лет шести. Мальчик улыбался широко — детской улыбкой, не требующей перевода. Олег держал их за плечи и смотрел в камеру так, как смотрят лишь те, кто нашёл: себя, дом, смысл.
На обороте — надпись рваными буквами:
«Ты – мой свет. Я не забуду.»
Тамара закрыла глаза, глубоко вздохнула. Сердце билось спокойно. Не от влюблённости, а как у того, кто пережил многое.
За окном неожиданно пошёл снег. Не липкий и грязный, а настоящий, чистый, первый по-настоящему белый за всю зиму. Снежинки кружились, словно музыка из Яремче, как улыбка в письме.
Она подошла к окну, взглянула вниз и внезапно поняла: хватит быть вокзалом, где все уезжают. Хватит служить остановкой для других. Пора самой отправиться в путь.
Тамара включила компьютер, открыла сайт Украинских железных дорог. Ввела пункт назначения: Киев. Там — выставка, которую она мечтала посетить ещё пять лет назад. Там — подруга, с которой не виделась долгое время. Там — вокзал. А после него — кто знает, может, и Яремче.
И — купила билет.
Не на вечер, не на потом и не «если ничего не случится».