С утра я надел рубашку на пуговицах — ту самую, что не надевал со времён похорон Елизаветы. Когда Дарына вышла из своей комнаты и увидела меня, то с серьёзным видом произнесла: «Александр, ты выглядишь как священник».
«Будем надеяться, судья благосклонна к священникам», — попытался я отшутиться.
Судьёй оказалась женщина. Её кабинет казался чуждым и стерильным: всё в нём было в бежевых тонах и блестело чистотой. Матвей сидел напротив, облачённый в дорогой костюм, изображая заботливого родителя. Он даже притащил с собой фотографию детей в стандартной рамке из магазина — будто это могло что-то доказать.
Оксана зачитала своё заключение. Она не лгала, но и приукрашивать ничего не стала. Прозвучали фразы о «ограниченных возможностях», «эмоциональных трудностях» и, конечно же, об «отсутствии традиционной семейной структуры».
Я незаметно сжимал кулаки под столешницей.
Затем настал мой черёд говорить.
Я рассказал всё как есть. С самого звонка о смерти Елизаветы до случая в поездке, когда Дарына схватила меня за воротник — а я даже не вздрогнул. Упомянул задержку речи у Ганны и как устроился на вторую работу ради оплаты логопеда. Вспомнил, как Богдан научился держаться на воде только потому, что я пообещал ему чизкейк по пятницам за каждую победу над страхом.
Судья посмотрела прямо на меня: «Вы действительно уверены, что сможете один воспитать троих детей?»
Я сглотнул ком в горле. Мог бы соврать. Но не стал.
«Нет… Не всегда уверен», — ответил я честно. — «Но я делаю это каждый день вот уже пять лет. Не из-за долга или обязанности… А потому что они — моя семья».