Но это холодное, безмолвное изгнание было настолько не в её духе, что он не мог воспринять его всерьёз. Он шагнул к ней, намереваясь применить свой привычный метод — положить руки ей на плечи, заглянуть в глаза и спокойно, с оттенком превосходства объяснить, насколько она ошибается.
Однако Ганна не дала ему такой возможности. Не проронив ни слова, она обошла его стороной, направилась в коридор и распахнула антресоль. Оттуда она достала его старую чёрную спортивную сумку — ту самую, с которой он однажды появился в этой квартире. Без единого комментария она швырнула её на пол перед ним. Приглушённый звук удара ткани о ламинат прозвучал особенно резко в тишине. Это был её единственный ответ.
— Вот как значит… — лицо его застыло. Исчезла вся снисходительность — вместо неё появилась ледяная ярость. — Значит, ты готова перечеркнуть всё из-за одной вспышки? Я вложил в вас своё время и силы, старался сделать из твоего щенка человека, а ты…
Он продолжал говорить, но она уже не слушала. Ганна прошла на кухню и сняла с холодильника два магнитика — сувениры из их единственной совместной поездки за город: один с изображением озера, другой — с нелепым деревянным медведем. Она даже не взглянула на них. Просто подошла к мусорному ведру, нажала педаль крышки и бросила их внутрь. Пластик глухо ударился о дно бака. Крышка захлопнулась.
— Ты вообще слышишь меня?! — он повысил голос и поспешил за ней следом. Он не мог вынести этого молчания и того спокойного уничтожения всех следов своего присутствия. — Я с тобой разговариваю! Ты ещё пожалеешь об этом! Он вырастет тряпкой! Ты вспомнишь мои слова!
Ганна вошла в ванную комнату. Ростислав остановился у дверного проёма, заслоняя свет из коридора. Она открыла шкафчик над раковиной и достала стаканчик с зубными щётками: их было три — её собственная, Михайлова и его. Она взяла его щётку, подставила под струю холодной воды и тщательно промыла щетину пальцами. Затем, не выключая воду, бросила её туда же — в мусорное ведро под раковиной. Шум воды заглушил остатки его слов.
Этот простой бытовой жест оказался для него страшнее пощёчины: он осознал происходящее окончательно. Это была не вспышка эмоций — это был приговор. Его методично вычёркивали из жизни без истерик или сцен. Внутри него ярость сменилась замешательством… а затем бессильной злобой.
— Ладно… Ты сама этого добилась.
Он метнулся в спальню и начал рвать свои рубашки с плечиков шкафа: мял их грубо и запихивал в сумку как попало — шумно и нарочито беспорядочно, надеясь вызвать у неё реакцию: чтобы вмешалась или хотя бы закричала за испорченные вещи… Но Ганна лишь стояла неподалёку у стены коридора и молча наблюдала за происходящим со стороны. Её невозмутимость была мучительной: она лишала смысла всю его агрессию и делала его похожим на суетливое насекомое.
Спустя пятнадцать минут всё было закончено: сумка набита до отказа; он обулся быстро и натянул куртку поверх футболки; остановился перед ней у самой двери ещё раз попытаться пробиться сквозь её равнодушие.
— Ты совершаешь самую большую ошибку своей жизни… И даже не думай звонить мне потом! Я больше сюда не вернусь!
Она посмотрела прямо ему в глаза: ни злости там не было… ни сожаления… ничего вообще. Молча взявшись за ручку двери, она открыла проход к лестничной клетке.
Он задержался всего на мгновение — будто надеялся увидеть хоть что-то знакомое во взгляде… но так ничего для себя там не нашёл; резко развернулся на пятках и вышел прочь.
Ганна даже не посмотрела ему вслед: просто закрыла дверь за ним аккуратно; повернула ключ сначала сверху – щёлк – затем снизу – ещё один щелчок.
Она прислонилась лбом к прохладному дереву двери – слёз так и не появилось; только звенящая пустота внутри да тишина вокруг… Та самая тишина, о которой так мечтал Ростислав когда-то… Только теперь эта тишина была настоящей – правильной…
Её нарушил тихий голос из кухни:
— Мамочка… А он больше никогда меня ругать не будет?
Ганна глубоко вдохнула – воздух показался ей неожиданно свежим…
— Нет, сынок… Больше никогда…