— Опять от тебя пахнет чужими духами.
Алексей застыл в прихожей, не успев снять с ног тяжёлые рабочие ботинки. Ключи, которые он только что бросил на тумбочку, прозвучали одиноким, резким звоном в полной тишине квартиры. Он медленно поднял взгляд. Ирина стояла в проёме кухни, освещённая сзади ярким светом потолочного светильника, так что её силуэт казался тёмным, почти безликим. Но он и без света узнавал это выражение лица. Эту позу — руки скрещены на груди, подбородок чуть приподнят. Поза судьи, уже вынесшего приговор.
— Ира, я измотан, — он выдохнул эти слова вместе с остатками воздуха. Всё тело сковывала тупая, непрекращающаяся боль. Плечи горели от множества перенесённых коробок, спина ныли после восьми часов за рулём основной машины и ещё четырёх часов на ногах, на этом проклятом складе. Он пахал не духами. Его одежда пропиталась потом, дорожной пылью и удушающим химическим запахом, который висел в воздухе, когда они вскрывали очередную партию дешёвого парфюма.
— Я не спрашиваю, устал ты или нет, — её голос звучал ровно и безэмоционально, и от этого становилось только хуже. Это не предвестник ссоры. Это была продолжение допроса, очередная глава в книге, которую она писала у себя в голове каждый день. — Я хочу знать, почему от тебя веет женщиной.
Он перешёл на кухню, машинально отодвинул стул и тяжело опустился на него. Новая кухня, глянцевые фасады, которые они выбирали вместе полгода назад, теперь казались декорацией дешёвого спектакля. Он трудился на двух работах, чтобы обеспечить им эту ипотеку, ремонт и её твёрдое, непоколебимое нежелание возвращаться на работу, хотя сыну уже пять лет. А взамен получал вот это — ежевечерний допрос с пристрастием.
— Там разгружали фуру. С парфюмерией, — он старался говорить спокойно, объясняя, словно маленькому ребёнку. — Коробки порвались, несколько флаконов разбилось. Там стоял такой запах, что глаза резало. Это не духи, Ира. Это яд.
Она усмехнулась. Короткий, злой смешок, который резал его нервы, как нож по стеклу.
— Врёшь. Ты так искусно врёшь, Алексей. Фура, коробки… Что ты придумаешь завтра? Задержался на совещании с длинноногой блондинкой? Помогал одинокой брюнетке менять колесо?
Её голос начал повышаться, приобретая те самые визгливые, истеричные нотки, которые он научился ненавидеть. Она сделала шаг к нему. Теперь свет падал на её лицо, и он увидел её глаза — сузившиеся, горящие болезненным, лихорадочным огнём.
— Дай сюда куртку! — она не просила, а приказывала.
Алексей молча смотрел на неё. Накопившаяся неделями, месяцами глухая злость стала медленно подниматься из самых глубин его души. Это не была вспышка гнева, а что-то холодное, тяжёлое, словно свинцовая плита. Он изнурял себя на этих работах. Он забыл, когда в последний раз спал восемь часов подряд. Он делал это ради них. Ради неё. А она стояла перед ним и требовала куртку, словно улики.
Он медленно, с усилием, будто отрывая от себя вторую кожу, снял пропахшую всем подряд рабочую куртку и бросил её на пол между ними.
— Вот. Нюхай. Ищи следы помады. Ищи чужие волосы. Можешь отдать её на экспертизу, если хочешь.
Она отпрянула от куртки, словно от дохлой крысы.
— Ты ещё и издеваешься! Думаешь, я дура?! Думаешь, я ничего не замечаю?! Ты был у неё! Признайся! Просто признайся, и всё!
Она вскочила, начала метаться по небольшой кухне, от плиты к окну, от окна к холодильнику, её движения были резкими, дёргаными. Она обвиняла его во всех смертных грехах сразу — в равнодушии, лжи, предательстве. Каждое её слово было гвоздём, который она с удовольствием забивала в крышку их семейной жизни. Алексей смотрел на неё, на этот бессмысленный, разрушительный танец, и холодная плита злости внутри него начала раскаляться. Он ощущал, как по венам вместо крови начинает течь расплавленный металл. Ещё немного — и он прорвётся наружу.
Неделя прошла в состоянии хрупкого, натянутого перемирия, которое было хуже открытой войны. Они почти не общались. Алексей приходил с работы, молча ужинал, умывался и ложился спать, отворачиваясь к стене. Он старался не давать ей ни малейшего повода, передвигался по квартире словно сапёр на минном поле, просчитывая каждый шаг, каждое слово. А Ирина наблюдала. Она не обвиняла, но её молчаливое присутствие, пристальный, оценивающий взгляд, который он чувствовал спиной, давил сильнее любых криков. Атмосфера в их квартире, за которую он платил своей молодостью и здоровьем, стала густой, наэлектризованной, готовой взорваться от любой случайной искры.
Искра вспыхнула в четверг, далеко за полночь. Алексей погрузился в тяжёлый, без сновидений сон, когда его разбудила резкая, настойчивая вибрация телефона на тумбочке. Васильев. Бригадир со второй работы. Сердце пропустило удар — ночной звонок от Васильева никогда не предвещал ничего хорошего. Чтобы не разбудить Ирину, он осторожно, стараясь не скрипнуть кроватью, выбрался из-под одеяла и на цыпочках вышел на балкон, плотно закрыв за собой дверь.
— Да, Михалыч, слушаю, — прошептал он в трубку, ёжась от ночной прохлады.