Алексей обнаружил её там же, где и всегда — на кухне. Она сидела за столом прямо, словно на официальном приёме, сложив руки на блестящей поверхности столешницы. Перед ней, словно главный экспонат на выставке, лежал маленький, мятый клочок бумаги — кассовый чек. Алексей заметил его издалека и тут же всё осознал. Внутри что-то оборвалось. Не злость и не обида, а глухое, безразличное падение в бездну. Он знал этот чек. Помнил, как скомкал его и сунул в карман своей рабочей куртки, не придавая значения.
Без слова он присел на стул напротив. Ждал.
— Две чашки капучино. Два круассана, — наконец произнесла она. Её голос был спокойным до неестественности, словно диктора, зачитывающего сводку погоды. Она не смотрела на него, а уставилась на чек, будто это неопровержимое доказательство вины, протокол с места преступления. — Это случилось сегодня, в два часа дня. В кофейне у твоего склада. Я звонила, уточняла.
Алексей усмехнулся, но смех вышел скрипучим, как несмазанная дверная петля. Конечно, она звонила. Конечно, уточняла. Он даже не сомневался. Её паранойя всегда была активной и методичной.
— Николая угостил, — спокойно ответил он, глядя ей прямо в глаза. — Ему шестьдесят два года, Ира. Спина у него болит. Он помог мне перенести самые тяжёлые стеллажи, и я взял ему кофе на обед. Просто так. Потому что он хороший человек.
Он говорил правду. Абсолютную, скучную, человеческую правду. Но по её лицу он видел, что это бесполезно. Ей не нужна была правда. Она рушила её красивую, трагическую картину мира, в которой она была жертвой, а он — коварным предателем.
— Николая? — она медленно подняла на него глаза, полные презрения. — Какое благородное имя ты ей придумал. Николая. Наверное, молоденькая, да? Студентка на подработке? Любит капучино с круассанами? Ты сидел с ней там, ворковал, пока я с ребёнком одна ждала тебя, как дура.
Её голос начал срываться, спокойствие треснуло, и из-под него полезла знакомая, уродливая истерика. Она вскочила, и стул за её спиной с грохотом отъехал назад.
— Ты считаешь меня идиоткой?! Думаешь, я поверю в этого твоего Николая?! Ты просто притащил её на свою работу, чтобы быть к ней ближе! Кормил её за мой счёт! За счёт нашей семьи!
Она металась по кухне, размахивая руками, её лицо исказилось. В этот момент что-то внутри Алексея, что он так долго и упорно подавлял, наконец треснуло. Холодная, тяжёлая плита ярости, которую он носил внутри неделями, разлетелась на тысячи раскалённых осколков. С грохотом он ударил кулаком по столу.
Звук получился сухим, словно ружейный выстрел. Он взорвал кухонное пространство, заставив её замереть на полуслове и в ужасе отшатнуться. Впервые за долгое время она по-настоящему испугалась его.
Он медленно поднялся. Не кричал. Подошёл вплотную, глядя сверху вниз прямо в её расширенные от шока глаза. В наступившей мёртвой тишине раздавалось лишь его тяжёлое, с хрипом вырывающееся из груди дыхание.
— Да нет у меня никого, кроме тебя! Нет! Хватит устраивать эти истерики каждый день! Иначе поедешь жить к матери — и навсегда!
Он не угрожал. Он констатировал факт. Это не был вопрос и не предложение. Это был ультиматум. Последний.
— Ты меня поняла?
Его ультиматум повис в мёртвой тишине кухни. Но страха в глазах Ирины не возникло. Удивление, шок — да. Но вскоре они сменилась чем-то иным, холодным и расчётливым. Она увидела не отчаяние измученного мужчины. Она увидела объявление войны, и её лицо мгновенно окаменело, превратившись в маску оскорблённой праведности. Она не отступила. Вместо этого сделала шаг назад, медленный и демонстративный, и её рука потянулась к телефону, лежавшему на кухонном столе. Это было театральное, выверенное движение.
Она не взглянула на Алексея, когда разблокировала экран и нашла нужный контакт. Он просто стоял и наблюдал, и всепоглощающая пустота внутри него росла с каждой секундой. Он больше не чувствовал злости. Только ледяное, отстранённое любопытство хирурга, наблюдающего за последними судорогами безнадёжного пациента. Он уже знал, кому она звонит. Он знал, что сейчас услышит.