Он вдруг осознал, что та печальная улыбка была не чем иным, как молчаливым упреком, который он годами не замечал. В памяти всплыл еще один вечер. Оксана целый день хлопотала на кухне, готовя угощения к приезду его старого товарища по университету. Когда гость восторгался изысканными бутербродами с красной рыбой, Пётр с гордостью произнес: «Да, Оксана у меня настоящая волшебница! Я всегда говорю — у нее дар!» А затем добавил, похлопав ее по плечу с легкой насмешкой: «Жаль только, что себя на серьезной работе не реализовала. Ну да ничего — моих заработков хватит на всю семью». Тогда он был уверен: это звучит как похвала.
С каждым воспоминанием боль становилась острее. Он начал видеть то, что прежде упорно игнорировал. Как она откладывала самые вкусные кусочки для гостей, как незаметно подсовывала ему лучшее, а сама доедала остатки уже остывшей еды. И как под конец вечера оставалась одна на кухне — стоя у раковины.
Звон посуды становился все отчетливее и будто бы громче обычного. Каждый удар казался обвинением. Он поднялся и медленно направился в сторону кухни; ноги налились тяжестью. Застыв в дверях, он смотрел ей в спину.
— Окса… — начал было он, но голос предательски дрогнул. В груди защемило от боли за нее. До кома в горле. Часто ли их звали к себе так же охотно? Были ли чужие столы такими же щедрыми? Заботились ли о них так же искренне? Нет — ответ был очевиден. Их приглашали изредка и скорее из чувства долга. Никто не стремился угодить им так же самоотверженно. Никто не вспоминал о его непереносимости томатов или о любви Оксаны к семге. Их гостеприимство было дорогой без обратного пути — все отдавалось ими без остатка.
И всё это было её заслугой: её усилия, её тревоги и выстраданный порядок быта — который он раздавал другим словно мелкую подачку в обмен на дежурное «спасибо, Пётр». Ему стало так мучительно стыдно и горько одновременно, что он шагнул вперед и резким движением перекрыл воду.
В наступившей тишине его голос прозвучал хрипло:
— Всё… Хватит уже… Иди отдохни немного… Или перекуси хоть что-нибудь… Я сам здесь справлюсь.
— Ты ведь всё равно не будешь мыть… — ее голос прозвучал глухо и равнодушно; она даже не обернулась.
— Буду! — выкрикнул он неожиданно для самого себя; в этом вскрикe смешались злость на собственную слепоту и отчаянная боль за неё. — Завтра всё изменится! Я… я всем перезвоню! Всем тем, кого пригласили на выходные! Скажу им: ничего не получится! Пусть теперь они зовут нас к себе! Пусть накрывают столы сами! Та Владислава эта… жена Богдана… хоть раз нас пригласила? Или сам Богдан? Хоть бы для приличия!
Она медленно повернулась к нему лицом; впервые за долгое время в её взгляде мелькнули живой интерес и недоверие вместо привычной усталости.
— Ты это всерьёз?
— Более чем серьёзно. Мы никого больше звать не будем… Пока я сам всему этому не научусь хотя бы наполовину.
Он подошел ближе, взял её за руку и повёл прочь с кухни по тёмному коридору – несмело и осторожно – словно ученик рядом с учителем после провинности.
— Завтра обязательно позвоню всем… — бормотал он себе под нос, будто закрепляя решение вслух. — Скажу им… скажу просто: посиделки отменяются… Водопровод сломался или ты приболела… Хотя нет… Лучше скажу правду…