— В моей спальне, между прочим, — говорю я, стараясь держать голос ровным.
Марьяна качает головой с видом строгой учительницы.
— Ну вот, началось. Всё тебе не так. Ты же сама говорила — живите сколько нужно. Что теперь не устраивает?
А теперь как раз всё и начинает устраивать — меня. Потому что терпеть больше невозможно.
Потому что в собственной квартире я не могу спокойно налить себе кофе вечером — «дети уже спят». Потому что Ганна закатывает глаза каждый раз, когда я включаю телевизор — «слишком громко». Потому что в холодильнике лежат чужие продукты, а мои исчезают без предупреждения. Потому что я ощущаю себя гостьей там, где должна быть хозяйкой.
— Марьяна, у тебя ещё есть шоколадный сырок? — влетает на кухню босоногий Мирон и начинает вытаскивать коробки из моего шкафа. — Мама сказала, ты вкусные берёшь.
— А ты где живёшь, Мирон? — спрашиваю его прямо, глядя в глаза.
Он мнётся на месте.
— Ну… пока здесь. С мамой и бабушкой. Пока сантехник… — он запинается. Чувствует: что-то не так.
Он ни при чём. Никто из них напрямую не виноват. Но и я тоже ни за что не должна оправдываться.
Я вышла на балкон. Там хотя бы можно вдохнуть полной грудью. Во дворе всё по-прежнему: пожилая соседка курит у мусорного бака в халате, машины сигналят где-то вдали… А у меня в голове крутится одно:
Это уже не временно. Они оставаться собираются всерьёз.
Ганна всё чаще бросает фразы вроде:
— А зачем тебе одной трёшка? Пусто ведь как-то… А тут дети смеются…
Леся поддакивает:
— Ты же сама говорила, боишься старость одна встречать. А мы рядом будем — тебе веселей и нам удобно.
«Удобно»… Вот оно слово-ключ ко всему происходящему.
Я просто человек с удобной квартирой и покладистым характером до тех пор, пока не начну возражать. Тогда сразу становлюсь «злой» и «неблагодарной».
И я уже чувствую: всё это неспроста складывается именно так. Как будто половицы под ногами скрипят от влаги снизу — предвестие беды.
А вечером Ганна сидит на кухне с чашкой чая и вдруг говорит:
— Марьяна, слушай… Когда ипотеку выплатишь окончательно — квартиру на кого оформлять будешь? Всё ж должно оставаться в семье… Не чужим же отдавать! Мы с Лесей тут подумали…
Вот тогда до меня дошло: это уже даже не намёк — это первая граната без выдернутой чеки.
Я посмотрела на неё молча. Ни слова не сказала в ответ. Просто поднялась из-за стола, вылила чай в раковину и ушла в ванную комнату. Заперлась изнутри и опустилась на крышку унитаза.
Сердце стучало где-то у висков так громко, будто отбивало тревогу: они хотят забрать мою квартиру.
Проснулась от шума: то ли крышка упала со сковородки, то ли кастрюля грохнулась об пол снова кто-то хозяйничал на кухне за стенкой:
— Леся, яйца ещё остались? Я искала — нету вроде бы… — сипло спросила мама своим утренним голосом.
— А спросить нельзя было? Это ж Марьянины яйца были… Она покупала их сама… — лениво отозвалась Леся с таким тоном равнодушия, будто ей совершенно плевать или она устала притворяться заботливой.
Я лежала неподвижно с закрытыми глазами; плечо затекло от неудобной позы на раскладушке; каждый мой поворот сопровождался скрипом пружинного каркаса кровати-раскладушки…
Ночь прошла как все последние: тревожно и глухо; сон был поверхностным ожиданием того момента, когда кто-нибудь войдёт ночью и скажет: «Подвинься».
Я нахожусь у себя дома… На кухне… Сплю между раковиной и холодильником… И молчу…
Пока ещё молчу…
Потом поднялась тихо; сварила себе кофе прямо в термокружке – потому что чашки были загружены в посудомойку; доставать их означало разбудить Ганну – а если она проснётся раньше обычного – весь день будет ходить угрюмой мученицей судьбы…
Вышла снова на балкон; посмотрела вниз во двор – пусто; пластиковая бутылка каталась по асфальту туда-сюда под порывами ветра – словно моя жизнь мечется без цели…
Почему я должна уступать? Почему снова молчать?
Глубоко вдохнула воздух утра… Вернулась обратно на кухню… Села за стол…
Леся кормила детей кашей; мама гладила бельё моим утюгом прямо там же – поставив доску поверх табуретки возле окна – пар бил мне прямо в лицо…