— Мне всё равно, что твоей матери не по душе моя профессия. Я ведь не делаю ничего предосудительного — я просто работаю моделью! А она застряла в своих стереотипах и отравляет жизнь и тебе, и мне! Так вот, если она или ты ещё раз поднимете эту тему — я уйду. Серьёзно.
Эти слова прозвучали в тишине гостиной, как ледяные осколки. Анастасия говорила спокойно, без крика — именно это и придавало её словам особую силу. В её невозмутимости ощущалась угроза, как в затишье перед штормом или в зеркальной глади воды над бурным течением. Она стояла посреди комнаты с выпрямленной спиной, высокая и уверенная. На ней была простая шёлковая пижама для дома, но держалась она так, словно только что сошла с подиума в дизайнерском наряде.
Тарас застыл у входа, всё ещё в деловом костюме после работы. Он только что вернулся домой и даже не успел снять обувь. От него исходил лёгкий запах чужого дома — смесь выпечки и лекарств, навязчивый аромат мира его матери, который он каждый раз приносил с собой незаметно, будто пыль на подошвах ботинок. Галстук давил на шею слишком туго — казалось, он мешал ему говорить своими словами после полутора часов внушений.
— Анастасия… ну это же неприлично… Мама права: ты выставляешь себя напоказ… — наконец пробормотал он фразу с натянутой интонацией заученного текста из плохой пьесы. Он избегал её взгляда и смотрел куда-то мимо — на торшер в углу комнаты, тот самый, который они когда-то выбирали вместе… будто в другой жизни.
Она приблизилась к нему на пару шагов: плавно и уверенно. Остановилась совсем рядом — настолько близко, что он мог различить золотистые искры в её зелёных глазах.
— Неприлично? Тарас… неприлично приходить домой и говорить голосом своей матери. Неприлично быть взрослым мужчиной без собственного мнения о собственной жене. Скажи сам: тебе лично стыдно за то, чем я занимаюсь?
Он вздрогнул так резко, словно получил пощёчину. Этот вопрос был запретной темой: у его матери всё было чёрное или белое — «приличные» женщины вроде врачей или учителей… и «эти» — актрисы, певицы или модели. Он никогда не задумывался об этом глубоко: для него Анастасия всегда была чем-то особенным — произведением искусства. Её работа была частью её сущности; именно такой он когда-то полюбил её. Но сейчас под давлением родительского мнения его собственные ориентиры начали расплываться.
— Дело ведь не только во мне… Есть определённые нормы поведения… Коллеги… партнёры… Что они скажут, если увидят тебя на страницах журнала… ну… вот так?
— Вот так? Это как именно? — она не отступала ни на шаг; взгляд пронзал его насквозь. — Я снимаюсь для каталогов одежды и рекламы косметики; появляюсь на обложках деловых журналов! Я продаю образ! Не тело! Тот самый образ, между прочим, благодаря которому мы живём здесь и ты носишь те костюмы от брендов твоей мамочки!
Она говорила фактами чётко и прямо — именно это выводило его из себя больше всего. В его семье женщины предпочитали намёки да обиды; манипуляции были привычным языком общения. Прямота Анастасии сбивала с толку и раздражала до боли. Он бы предпочёл слёзы или истерику: тогда можно было бы почувствовать себя правым мужчиной рядом с эмоциональной женщиной… Но перед ним стояла спокойная судья — твёрдая и решительная.
— Ты всё упрощаешь… Это вопрос имиджа… Моего имиджа… И репутации нашей семьи…
— Нашей семьи? — переспросила она с усмешкой без тени улыбки на лице. — Сейчас наша семья состоит из меня… тебя… и голоса твоей мамы! И этот голос звучит громче нас обоих! Так вот: я больше слушать его не собираюсь! Ты слышал моё условие: либо ты сам решаешь наконец-то чью сторону занять… либо заставляешь замолчать поток нравоучений раз навсегда… либо…
Она сделала паузу настолько долгую, чтобы каждое слово обрело вес:
— …либо я ухожу.
Развернулась спокойно и направилась к спальне без резких движений: ни хлопка дверью за спиной ей не понадобилось; ни взгляда назад она не бросила.
Он остался один посреди аккуратной гостиной в идеально сидящем костюме с чужими мыслями внутри головы вместо своих собственных слов.
И впервые за всё время их отношений он ощутил вовсе не любовь… даже не восхищение…
А холодную ярость вперемешку с бессилием.
Она только что поставила перед ним выбор…
Тот самый выбор,
которого он боялся больше всего на свете.
Утро уже было близко – но облегчения оно принести явно не могло…