Его искренность была такой же прозрачной, как родниковая вода.
Иван, окончательно разочаровавшись в женщинах, больше не думал о браке, направив все свои силы на воспитание детей и ведение хозяйства.
Однажды он возвращался домой с корзиной свежескошенной травы для кроликов.
Подходя к дому, он заметил у калитки незнакомую, сгорбленную фигуру в темном, потёртом платке.
Незнакомка разговаривала с Алексеем, а тот, добрый и открытый человек, улыбался во весь рот, что-то живо рассказывая и жестикулируя.
Когда женщина обернулась на скрип калитки, Иван будто замер — дыхание перехватило, и его стало тошнить.
Её лицо было ужасно изуродовано глубокими багровыми шрамами, которые стягивали кожу в зловещую маску.
Нос был искривлен, рот скривился набок, и лишь глаза — тёмные, проникновенные — смотрели знакомо и пронзительно.
Особенно страшно выглядела попытка улыбки — это был болезненный оскал, полный страдания и печали.
Позже Иван понял, что эта улыбка-маска не сходила с её лица, словно врачи зафиксировали её именно так. — Добрый день! —, придя в себя, сдержанно поздоровался Иван. — Добрый, — прошипела женщина, и её голос напоминал шелест сухих листьев. — Сынок, иди-ка, дай кроликам травы, — передал Иван корзину Алексею, стараясь говорить спокойно, — попрощайся с тётей и иди покормить ушастых.
Алексей послушно помахал ей рукой и направился к сараю.
Иван тоже собирался пойти, но заметил, что женщина стоит неподвижно и пристально смотрит на него своими живыми глазами в этом мертвом лице.
Ему стало неловко и жутко. — Откуда ты к нам? — спросил он, стараясь не смотреть прямо на её шрамы. — Ии онаыия, — с трудом выговорила она, и он уловил знакомые интонации. — Из монастыря? — предположил Иван.
Она радостно, словно птичка, закивала головой. — Ы э унае эня, Ойя? — стараясь скрыть уродство, прикрыла ладонью искривлённый рот. — Что-что?
Не понимаю. — Эээня не унаё?
Ойя! — Богомолка, похожая на раненую птицу, полезла в свою холщовую сумку и, дрожащими руками, достала потрёпанный, видавший многое паспорт.
Она протянула его Ивану.
Он открыл и остолбенел.
С пожелтевшей фотографии на него смотрела молодая, ослепительно красивая Тамара.
Его Тамара. — Лида?! — прошептал он, не веря глазам. — Я слышал, ты умерла!
Мы давно ставим за тебя свечки, как за упокой!
Все думали… Беззвучные слёзы потекли по щекам женщины, покрытым ужасными багровыми рубцами. — Аыва!
Аыва! — выкрикнула она, бьясь кулаком в грудь. — Вижу, вижу, что жива.
Заходи в дом, — Иван, охваченный смешанными чувствами — ужасом, жалостью, отвращением, — повёл её в избу.
Он не мог поверить, что эта калека — его бывшая жена, та самая ослепительная Тамара.
Он усадил её за стол и налил чаю.
Как могла, она, искажая слова и жестикулируя, рассказала ему свою историю.
Как колесила по всей Виннице в поисках дочери и его.
Как в отчаянии села в попутку, водитель которой был пьян в стельку.
Машина на скорости съехала в кювет и несколько раз перевернулась.
После этого и пошли слухи о её смерти.
Но она чудом выжила.
Врачи в больнице Винницы буквально собирали её по частям, сшивали кости, делали переливание крови.
Половину её сиплого, шипящего рассказа Иван не понял, но суть была ясна.
Он, в свою очередь, поведал, что дочь Ольга живёт в городе, работает и пока не собирается замуж.
Рассказал о своих сыновьях.
Когда речь зашла об Алексее, Тамара замахала руками, и её искажённое лицо оживилось.
Она пыталась объяснить Ивану, что сразу, сердцем, узнала в улыбчивом мальчике своего внука.
Что попросила у него прощения.
За всё зло и всю боль.
А добрый и непостижимый Алексей, не понимая и половины её слов, лишь улыбался ей и кивал.
Она благодарила его, говоря, что именно ради этой встречи и выжила.
Чтобы он, самый беззащитный и чистый, простил её.
Иван выделил бывшей жене отдельную кровать в сенях, а сам лёг на печь рядом с детьми.
Ночью ему показался какой-то шорох, но, не просыпаясь, он решил, что это Василий-кот гоняет мышь, и вновь заснул.
Вставал он всегда на рассвете.
Увидев аккуратно застеленную, но холодную кровать, он удивился и вышел во двор.
Дорога, окутанная утренним туманом, была пустынна.
Он в недоумении вернулся в дом, не понимая, как Тамара, которая еле передвигалась, подволакивая ногу, смогла бесшумно уйти и пройти такое расстояние в темноте.
Когда Иван вернулся в горницу, за столом уже сидел сын Дмитрий — бойкий и любознательный. — Я слышал, как она ушла, пап.
Всю ночь не мог уснуть, у неё такое страшное лицо.
Страшнее, чем у бабы Яги в книжке!
Почему она такая уродина? — Она больше не уродина, сынок.
Раньше была, но теперь нет, — тихо успокоил Иван. — Разбуди брата, будем завтракать.
И тут его взгляд упал на стол.
На блюдце, словно на парадном подносе, лежало старое, потемневшее от времени обручальное кольцо.
Оно было надето на свернутую в тугую трубочку записку.
Иван развернул её дрожащими пальцами.
В ней было всего одно слово, написанное корявым, неуверенным почерком: ПРОСТИ.