Он уехал сразу после работы на следующий день. Оксана не стала выяснять, куда он направился — она и так всё понимала. Весь вечер она металась по квартире, словно в ловушке, не находя себе места. Её охватывал страх. Страх того, что Кирилл вернётся и потребует извинений. Что скажет: она ошибается. Что мать — это святое. Она готовилась к худшему развитию событий.
Кирилл пришёл поздно, ближе к полуночи. Он выглядел так, будто провёл день на стройке — уставший до предела. Молча прошёл на кухню, налил воды и выпил залпом.
— Ну как? — не выдержала Оксана.
Он взглянул на неё долго и тяжело.
— Я был у неё. Мы говорили три часа.
Он начал рассказывать: сначала Лариса заняла оборонительную позицию. Обвинила Оксану в надменности, неблагодарности, в том, что та якобы настраивает сына против матери. Кричала о том, что они зажрались.
— А потом я спросил её… — Кирилл сделал паузу и вздохнул глубже. — Я спросил: помнит ли она девяносто третий год? Как отец месяцами сидел без зарплаты? Как она зашивала мои единственные колготки, а мне было стыдно идти в них в садик? Помнит ли ту куртку от соседки — старую Роксоланину куртку — которую та уже переросла? А Роксолана тогда плакала… потому что мечтала о новой, как у других девочек в классе.
Оксана слушала затаив дыхание.
— Она замолчала тогда… — продолжал Кирилл тихо. — И я сказал ей: «Мама, ты всё это пережила ради нас. Ради того, чтобы мы жили лучше тебя. Ты работала без устали на двух работах ради нашего будущего. Так почему теперь ты отказываешь своей внучке в том же самом праве? В праве иметь новое платье? В праве чувствовать себя полноценной? Разве не для этого ты старалась? Чтобы мы могли позволить себе больше? Твои жертвы были не напрасны. Мы можем себе это позволить сейчас — и хотим этого для нашей дочери. Это не плевок в твоё прошлое… Это его плод».
Он умолк на мгновение. Оксана смотрела на него широко раскрытыми глазами — на своего сдержанного и спокойного Кирилла… Она даже представить не могла его таким: решительным и глубоким.
— И как она отреагировала? — прошептала Оксана.
— Заплакала… — глухо ответил он. — Я видел её слёзы второй раз за всю жизнь… Первый был тогда… когда мы хоронили отца… Она молчала всё время… Только плакала… А когда я уходил, сказала: «Делайте как знаете».
После этого многое изменилось… но одновременно осталось прежним. Лариса больше ни слова не говорила про одежду внучки или их расходы вообще; перестала приезжать без предупреждения и воздерживалась от непрошеных советов или замечаний по хозяйству. Снаружи всё выглядело почти так же: по воскресеньям они иногда навещали её за обедом; она приезжала поздравить Маричку с днём рождения…
Но кое-что исчезло навсегда: ушло то неловкое подобие заботы; растаяла иллюзия тепла между ними… Их отношения стали холодным ритуалом с чётко очерченными рамками приличий и дистанции. Лариса была учтивой до подчеркнутости; дарила Маричке дорогие игрушки в огромных коробках – всегда новые и безупречные внешне подарки к праздникам… Но каждый раз при вручении смотрела на Оксану с тем странным взглядом – холодным и непроницаемым – где не было ни теплоты, ни прощения… только ледяное принятие новых правил игры.
Однажды, когда Маричке исполнилось два года, свекровь привезла роскошный кукольный домик размером почти с тумбочку… Передавая его Оксане своим обычным сухим голосом сказала:
— Вот вам… Чтобы потом никто не говорил, будто я только старьё приношу…
Оксана улыбнулась ей в ответ и поблагодарила спокойно… Поймав взгляд Кирилла – тёплый взгляд любви и понимания – она поняла: они справились вместе… Они защитили свою семью и свои границы…
Но вкус этой победы оказался горьковатым… Им не удалось восстановить то хрупкое доверие между ними и Ларисой – трещина осталась навсегда… Они научились жить рядом с ней – обходить стороной эту пустоту внутри отношений; делать вид будто её нет…
Но оба знали: эта трещина уже никогда никуда не исчезнет…
Они были семьёй – но частью этой семьи навсегда стала холодная тишина под маской учтивости…