И это был именно её выбор. Его тихое, предательское «давай не будем усугублять» прозвучало для Оли как приговор.
— Я не усугубляю, Игорь. Я ставлю точку, — произнесла она. В её голосе не слышалось ничего, кроме ледяной, выжженной пустоты. — Вы хотели, чтобы я перестала быть эгоисткой и задумалась о семье. Хорошо. Я задумалась. О своей.
— О своей? — первой пришла в себя Наташа, и её слова прозвучали, словно щёлчок хлыста. — Да какая у тебя семья, кроме нас? Мы приняли тебя, впустили в дом! Ты бы так и осталась в своей однокомнатной на окраине! Игорь тебя вытащил, сделал человеком!
Оля медленно повернула голову и встретила взгляд Наташи. В её глазах не было злобы, лишь холодное, исследовательское любопытство, словно у энтомолога, рассматривающего жука под микроскопом.
— Ты, Наташа, путаешь гостеприимство с поиском бесплатной рабочей силы. Ты звонить мне, когда нужно посидеть с сыном, потому что платить няне дорого. Хотя твоему мальчику уже тринадцать! Тринадцать! Ты просишь помочь с ремонтом, поскольку нанимать бригаду слишком накладно. И сегодня ты даже не могла вызвать такси за свой счёт, хотя знала, что я дома. Ты не беспомощная, ты просто привыкла, что за твой комфорт всегда платит кто-то другой. Раньше это делали родители, теперь пытаешься повесить этот счёт на меня.
Наташа открыла рот, чтобы возразить, но не нашла слов. Аргументы были слишком конкретными, слишком правдивыми. Она лишь бросила молящий взгляд на мать. Тамара Ивановна немедленно включилась, разыгрывая свою лучшую роль.
— Олечка, деточка, зачем ты так… — её голос задрожал от тщательно срежиссированной печали. — Мы же тебе как родные… Я всегда к тебе с душой, всегда с подарками… Разве можно так ссориться из-за пустяков?
— А вы, Тамара Ивановна, — Оля перевела спокойный, пристальный взгляд на свекровь, — вы мастер манипуляций. Ваши «подарочки» — это входной билет, дающий вам право требовать внимания и подчинения. Ваше «плохое самочувствие» всегда обостряется в тот момент, когда что-то идёт не по вашему плану. Вы не хотите тепла. Вы стремитесь к безграничной власти над своим сыном, а я в этой схеме — неудобный элемент, которого нужно либо подчинить, либо устранить. Сегодня вы попытались сделать и то, и другое.
Тамара Ивановна застыла, её маска мученицы дала трещину. Она смотрела на Олю с откровенным, неприкрытым изумлением, словно на предмет, который внезапно заговорил неприятные вещи.
И наконец, Оля обратила взгляд к Игорю. Он стоял посреди комнаты, бледный и растерянный, переводя взгляд с жены на мать, с матери на сестру. Он напоминал капитана тонущего корабля, не знающего, какую пробоину залатать в первую очередь.
— А ты, Игорь… Ты моё самое большое разочарование. Ты не глава семьи. Ты слабый руководитель, боящийся конфликтов с родственниками и потому используешь меня как буфер, как громоотвод. Проще отправить меня решать их проблемы, чем один раз сказать сестре «нет» или объяснить матери, что у тебя есть своя жизнь. Ты не защищаешь меня, а прячешься за моей спиной. Ты называешь это «семьёй», но это не семья. Это твой личный филиал ада, куда ты любезно прописал меня без моего согласия.
Больше слов не понадобилось. Они были излишни. Атмосфера в комнате стала густой, тяжёлой, пропитанной невысказанными упрёками, которые теперь прозвучали вслух. И в этой насыщенной обстановке Оля совершила поступок, страшнее любого крика.
Она молча, с пугающим спокойствием, развернулась и направилась на кухню. Все трое последовали за ней взглядом, пытаясь понять, что происходит. Может, она пошла за водой для Тамары Ивановны? Или решила уйти в другую комнату, чтобы остыть?
Из кухни послышался тихий металлический скрежет. Они втроём заглянули туда, чтобы увидеть, что она делает. В обеих руках она держала тяжёлую чугунную кастрюлю с почти готовым, ароматным борщом — тем самым, который она с такой заботой готовила для него, для их уютного вечера. Она прошла мимо ошеломлённых родственников, не глядя на них, подошла к кухонной раковине, видимой из гостиной, и, приложив небольшое усилие, наклонила кастрюлю.
Густая, тёмно-красная масса с кусками мяса, свёклы и капусты, с глухим, чавкающим звуком, устремилась в стальное горлышко раковины. Запах варёных овощей и мясного бульона, который всего час назад ассоциировался с домашним уютом, теперь превратился в аромат похорон. Она держала кастрюлю, пока не упала последняя капля.
Затем с таким же спокойствием поставила пустую, осквернённую кастрюлю на плиту. Не взглянула на них. Не произнесла ни слова. Просто развернулась и направилась в спальню, оставив их троих в гостиной, перед пустой плитой и раковиной, наполненной уничтоженным ужином. Тем самым поставив точку в этих унизительных отношениях…