«Сегодня был тяжёлый день? Возьми чай с корицей — он помогает», «Я рядом», «Поехали домой вместе?» — короткие, тёплые сообщения. Простые, но значимые. Однако внутри Оксанки старая система продолжала сопротивляться. Она всё ещё смотрела на своё отражение с холодной требовательностью. Ела и считала — не калории, а шаги до очередной волны неприязни к себе.
Богдан оставался рядом без давления. Он не поучал, не тянул за собой, не пытался лечить. Просто был и слушал.
Однажды она произнесла:
— Знаешь, я бы снова хотела сесть на жёсткую диету. Просто избавиться от этого тела. Хоть ненадолго.
Он тяжело выдохнул:
— А если попробовать не воевать с телом, а подружиться с ним?
Она посмотрела на него так, будто он предложил выучить китайский за пару дней.
— Я не умею.
— Научишься. Не сразу, но сможешь. Главное — ты в этом не одна.
Тогда Оксанка ничего не ответила. Но вечером впервые за долгое время она не выбросила ужин и не съела всё залпом — аккуратно поставила тарелку на красивую салфетку, зажгла свечу и ела медленно.
Спустя месяц она решилась записаться к психологу. Сначала это казалось стыдным — как будто призналась в чём-то постыдном.
— У меня нет травм… Нет зависимости… Я просто… себя не люблю. Даже звучит глупо.
Психолог лишь покачала головой:
— Это звучит искренне. А это уже начало пути.
После сеансов Оксанка выходила с дрожью в ногах или комом в горле. Иногда наоборот — с ощущением лёгкости, словно кто-то впустил воздух в её голову впервые за долгое время.
И где-то между разговорами и молчанием, между новыми привычками и старыми страхами внутри неё что-то начало меняться необратимо. Не внешне — внутренне: во взгляде, осанке… В том моменте, когда она однажды собиралась на свидание и впервые распустила волосы вместо привычного хвоста. И тогда Богдан сказал просто:
— Вот теперь ты настоящая ты.
С матерью Оксанка почти не поддерживала связь: звонки случались редко — раз в неделю или реже; разговоры были формальными: погода, новости, здоровье, упрёки вроде «почему молчишь». В голосе матери всё ещё звучала та же властная интонация с холодком:
— Ты так и не начала нормальную диету?
— Видела фото… Тебе бы сбросить немного веса… Лицо красивое у тебя… но ты его прячешь…
— Мужчина есть? Ну смотри… Они сначала увлекаются… а потом… ну ты понимаешь…
Оксанка больше не вступала в споры. Просто молчала или спокойно говорила:
— Мам, мне пора идти.
Прошло почти полгода терапии, когда однажды она произнесла:
— Мне кажется, мама правда верила, что делает мне лучше своими запретами… упрёками… голодом…
Психолог спросила:
— А вы сами верили?
Оксанка тихо ответила:
— Долгое время да… И иногда до сих пор верю…
Психолог ничего утешительного говорить не стала — лишь мягко кивнула:
— Это нормально. Такие вещи сразу не исчезают. Но теперь вы различаете её голос и свой собственный голос внутри себя. А это уже свобода.
Богдан никогда напрямую про мать Оксанки вопросов не задавал.
Но однажды услышав обрывок разговора по телефону подошёл к ней и сказал тихо:
— Она может быть твоей мамой… но ей никто не давал права определять тебя как личность.
Весной Оксанка сама решила съездить к матери.
Мать заметно постарела; голос стал слабее… но тот же холод остался неизменным:
— Всё думала: найдёшь кого-нибудь себе наконец… Всё-таки женщина должна быть кому-то нужна…
Оксанка кивнула спокойно:
— Я нашла кого-то важного для себя — себя саму. И этого оказалось достаточно… Всё остальное только приятный бонус.
Мать растерялась от такого ответа; потом махнула рукой:
— Ну ты всегда была странная… Ладно уж… заходи хоть на чай…
Оксанка отказалась: сказала что спешит; обняла мать быстро и формально — затем уехала домой…
Домой туда, где пахло пирогом и мятным чаем; где мужчина сидел на подоконнике в растянутом свитере с книгой в руках; туда где она была просто собой — ни проблемой для кого-то, ни позором семьи или «недостатком».
Прошло два года…
Одним утром Оксанка стояла на кухне в старенькой пижаме со стертым рисунком; волосы растрепаны после сна; прядь прилипла ко лбу; она заваривала чай…
Богдан подошёл со спины и обнял её живот ладонями:
— Ты как кадр из фильма про уютную жизнь,— прошептал он ей в плечо…
Она усмехнулась:
— Я без макияжа… С мешками под глазами… И только что съела кусок пирога утром… Какое уж тут кино…
Он рассмеялся легко:
— Сейчас тебе положено есть за двоих…
На этот раз она улыбнулась без привычного «перестань».
Любовь к себе всё ещё давалась ей непросто: бывали дни откатов – когда взгляд случайно ловил отражение в витрине магазина – а вместе с ним возвращался голос матери внутри головы…
Но теперь она умела останавливаться вовремя: больше не ругала себя мысленно – ни едой себя больше не карала – ни голодом от мира больше не пряталась…
Иногда ей снились школьные годы – столовая – шепот одноклассников позади спины…
Но проснувшись после таких снов теперь она шептала самой себе тихо:
– Это было раньше… Но прошло… Теперь всё иначе…
Богдан всегда был рядом – теперь уже как муж…
И однажды они гуляли по летнему парку вместе – катили коляску – наблюдали как их малышка крепко стискивает кулачки во сне…
И тогда он сказал ей вдруг просто так:
– Радуюсь тому что ты осталась собой… Только раскрылась сильнее…
И тогда Оксанка подумала: может любовь это вовсе не буря или вспышка страсти? Может любовь это возможность быть собой без страха осуждения? Без необходимости оправдываться? Быть любимой просто потому что ты есть такая какая есть – без условий «вопреки».