Я помню всё очень хорошо, хотя порой обманываю себя, притворяясь, что забыла.
Март, холодный и промозглый ветер, щеки обожжены морозом — и мамино письмо с завещанием на официальном бланке. Мне тогда было пятьдесят два.
Ольга сидит напротив меня: уверенная и собранная, с тем самым выражением лица — словно вот-вот объяснит всё, и мне станет легче.
— Пойми, Ирина, ты устроилась, у тебя уже есть квартира. А у меня… Знаешь, муж болен, сын без работы, вся забота на мне… Я с мамой до последнего ночевала, разве ты забыла?
Она смотрит куда-то в сторону, избегая взгляда, а я не могу подобрать слов.
Лишь крепко сжимаю в руке тот самый бланк, словно сейчас он может порваться — и вместе с этим уйдёт и моя боль.
С тех пор у нас началась холодная война. Моя дочь Анна тогда ещё лишь ждала первого ребёнка, а я не решалась признаться ей, как сильно меня ранило и горько было — даже стыдно, что решение оставили по родительской любви: ей досталось всё, мне — лишь остатки.
Я не звонила первой. Она изредка отправляла сообщения — какие-то формальные поздравления. Во время семейных торжеств мы улыбались, притворяясь, что всё осталось по-прежнему.
Странно, как одна простая бумажка способна разделить жизнь на две части: до и после.
Дальше начались долгие годы.
Скромный доход, внучка, которую я ежедневно водила в детский сад, и тихое вечернее счастье — чай с вареньем из смородины, разговоры с Анной. Вероятно, я старалась загладить обиду чрезмерной заботой о дочери: иногда замечала за собой страх повторить мамины ошибки.
Тем временем сестра жила «на широкую ногу». По фотографиям из социальных сетей — то Египет, то дача, то Дмитрий с новой машиной. Я училась отпускать — точнее, делать вид, что простила.,И вот настал тот одинокий апрельский день, когда телефон раздался ровно в пять утра.
Я долго колебалась, прежде чем ответить: а вдруг с Ольгой что-то произошло? В сообщении было лишь одно короткое слово — «Ирина, нужна помощь».
…Мир как будто разделился на два периода: «до» и «после».
Я стояла у окна, словно ожидая какого-то знака из той стороны. За стеклом нежно играли первые лучи рассвета, на подоконнике медленно скатывались капли дождя. Сообщение мерцало, словно маяк: «Пожалуйста, ответь.»
…Наконец нажала кнопку «ответить». Сердце сжалось.
— Иринка… — голос едва слышался, слова с трудом складывались, — мне совсем плохо… Я не знаю, к кому больше обратиться… Прости, пожалуйста, что именно так…
Неуверенность в её голосе пробила память — она всегда говорила ясно и решительно, а теперь словно растерялась, как девочка, пойманная на шалости. Казалось, это не Ольга, а какая-то тень из другого мира.
— Что произошло? — спросила я, едва сдерживая дрожь в голосе.
— Я… не могу по телефону… Пожалуйста, приезжай. Адрес ты знаешь…
Анна стояла рядом, нежно поглаживая моё плечо — понимала без слов.
— Мама, не стоит тянуть её к себе домой. Всё вспомнишь — потом вновь будешь страдать.
Я кивнула в знак согласия.,— Я просто проверю, как она.
Путь к сестре был знакомым и старым, когда-то я ездил туда на семейные обеды… Теперь же эта дорога казалась новизной, словно я пробирался через давно забытые узкие коридоры между нами.
Подъезд встретил меня затхлым запахом сырости и дешёвого табака. Дверь Ольги была приоткрыта. За ней царил полумрак, на полу лежал слой старых газет, будто там не убирались несколько недель. В гостиной находились та самая скатерть с лимонным узором и серебряная ваза… А на диване — сгорбленная, серая фигура.
— Олька… — выдохнул я.
Сестра вздрогнула, подняла глаза — и я почувствовал растерянность. Эти глаза, жадные и испуганные, совсем не те, что обычно смотрели сверху вниз.
— Прости… Что в такой обстановке… — Она покачнулась и схватила меня за руку. — Всё плохо, Ирина… Квартиру почти забрали, долги по коммуналке, мошенники… Я уже не справляюсь… Дмитрий в Одессе, говорит, у него своих проблем предостаточно, муж бы помог, но его нет…
Её слова тихо сыпались с уст, словно песок просыпался между пальцами. Мне казалось, что сейчас я либо отпущу всё, либо расплачусь.
Я нежно провёл рукой по её плечу. Бережно, как в детстве.
Но не для неё — для себя.
Странный момент: близится седьмой десяток, а ты вдруг становишься младшей, но не слабой.
— Оль, я постараюсь помочь. Разберёмся. Но не могу обещать, что всё будет, как прежде…
Она опустила голову:,— Я понимаю это. Не могу требовать большего…
Мы провели вместе весь вечер. Пили остывший чай, перебирали документы — счета, справки, официальные письма. Внутри меня все бурлило, не хотелось вспоминать, но память упорно подбрасывала образы: мамины упреки, её завещание, убежденность Ольги, что мне достанется лишь «остаток».
— Помнишь, как в десятом классе делили тот полушубок? — вдруг тихо спросила сестра.
Я лишь кивнула и рассмеялась — смех получился странным, одновременно нежным и горьким.
— Всё так же, как тогда. Всё — тебе, а мне — крохи…
Сестра выдохнула.
— Я… Ошиблась. Просто боялась остаться ни с чем. А ты же тогда всерьёз на меня не обиделась, правда?
Я промолчала.
Наверное, просто не нашлось нужных слов. Ведь обида — не вопрос дня, года или даже десятилетия. Это целая жизнь. И отпустить её — страшно. Но ещё страшнее — держать.
В тот вечер я впервые ощутила себя не слабой, а сильной.
Меж нами наступила мягкая тишина — но уже ничего не вернется, как прежде.