В то утро я проснулась от звонка будильника как обычно — в половине седьмого. За окном медленно светлело январское небо, а в доме было тихо и прохладно. Старые половицы чуть слышно поскрипывали под ногами, когда я шла на кухню.
Здесь каждый звук был знаком с детства — вот эта доска у окна всегда скрипела громче других, а та, что возле печки, издавала какой-то особенный, певучий звук.
Я машинально поставила чайник и замерла у окна, глядя на заснеженный сад. Яблони, которые папа посадил еще в год моего рождения, стояли, укутанные снегом, будто в пушистых белых шубах.
Мама всегда говорила, что эти деревья — как еще одни мои сестры, растут вместе со мной…
Звонок в дверь раздался так неожиданно, что я вздрогнула. В такую рань обычно никто не приходил. Накинув старенький мамин халат (я все не могла заставить себя убрать его в шкаф после похорон), я пошла открывать.
На пороге стояла Татьяна — моя старшая сестра. В элегантном сером пальто и с идеальной укладкой, она казалась неуместной в этом старом доме с его скрипучими половицами и потертыми обоями.
— Оля, нам надо поговорить, — без предисловий начала она, проходя в прихожую и снимая сапоги. — Я вчера встречалась с риэлтором.
Сердце екнуло. Я знала, что этот разговор рано или поздно состоится, но все равно оказалась не готова.
— С каким еще риэлтором? — мой голос прозвучал глухо.
Татьяна прошла на кухню, где все еще шумел забытый мной чайник, и села за стол — туда, где всегда сидел папа.
— Послушай, прошло уже полгода. Нужно что-то решать с домом. Ты же понимаешь, что одной тебе его не потянуть? Налоги, коммуналка, ремонт крыши…
— Я справляюсь, — перебила я, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.
— Сейчас — возможно. Но дом требует постоянных вложений. Риэлтор говорит, что сейчас очень хорошее время для продажи. Район перспективный, цены растут…
— Я даже не успела выйти замуж, а ты уже распоряжаешься нашим жильём? — вырвалось у меня. Я сама не ожидала, что скажу это так резко, с такой обидой.
Татьяна замолчала на полуслове. В кухне повисла тяжелая тишина, нарушаемая только тиканьем старых часов — тех самых, что папа починил незадолго до своего инсульта.
— При чем здесь твое замужество? — наконец произнесла сестра. — Оля, тебе двадцать восемь. Пора начинать жить своей жизнью, а не цепляться за прошлое.
— Это не прошлое! — я почувствовала, как предательски дрожит голос. — Это наш дом, Таня. Здесь каждый уголок хранит воспоминания о маме и папе. Здесь мы выросли. Как ты можешь так просто…
— Именно потому, что это наш дом, — перебила Татьяна, — я и хочу, чтобы все было по-честному. Половина твоя, половина моя. Продадим, разделим деньги, и каждая распорядится своей долей как считает нужным.
Я смотрела на сестру и не узнавала её. Когда она успела стать такой… практичной? Такой чужой? Где та Таня, которая заплетала мне косички и защищала от задир во дворе?
Которая учила меня кататься на велосипеде и делала уроки, когда мама задерживалась на работе?
— Уходи, — тихо сказала я. — Пожалуйста, просто уходи.
Татьяна встала, одернула свое безупречное пальто.
— Подумай над этим, Оля. Я позвоню через пару дней.
Когда дверь за ней закрылась, я продолжала стоять посреди кухни, словно громом пораженная. Горячие слезы катились по щекам, а в ушах все еще звенел голос сестры, такой холодный и чужой.
Старые часы отсчитывали минуты с равнодушным постоянством, будто не замечая, как рушится мой мир. За окном все так же падал снег, укутывая яблони в саду.
А я чувствовала, как вместе с уходом сестры из дома словно ушла последняя частичка тепла, которую оставили здесь родители.
Следующие несколько дней я провела как в тумане. Ходила на работу, возвращалась домой, механически готовила ужин…
И постоянно ловила себя на том, что рассматриваю знакомые до боли стены, словно пытаясь запомнить каждую трещинку, каждый изгиб потертых обоев.
Вот здесь, у двери, папа каждый год отмечал наш с Таней рост — черточки карандашом, а рядом дата. Я провела пальцами по самой последней отметке: «Оля — 16 лет».
Дальше мерить перестали — я уже считала себя слишком взрослой для этого. Господи, какой же глупой я была! Сколько важных мелочей упустила, думая, что у нас еще будет время…
Телефон зазвонил в пятницу вечером. Я как раз перебирала старые фотографии — сама не знаю, зачем достала этот альбом. Может, искала в нем ответы?
— Оля? — голос Тани звучал непривычно мягко. — Как ты?
— Нормально, — соврала я, захлопывая альбом. На последней фотографии мы все вчетвером стояли у этих самых яблонь. Папа обнимал маму за плечи, я корчила рожицу, а Таня… Таня улыбалась так светло и искренне.
— Послушай, я должна тебе кое-что объяснить, — в трубке послышался тяжелый вздох. — Дело не только в доме. У Сережи проблемы с бизнесом. Серьезные проблемы. Мы можем потерять все…
Я молчала. В голове крутилось: «А мы уже теряем все. Прямо сейчас».
— Нам нужны деньги, Оля. Много денег. И быстро. Я знаю, что ты любишь этот дом, но… — она запнулась. — Но это всего лишь стены. А Сережа — моя семья. Я должна его спасти.
— А я? — вырвалось у меня. — Я разве не твоя семья?
В трубке повисла тяжелая тишина.
— Конечно, ты моя семья, — наконец произнесла Таня. — Но ты взрослая девочка, Оль. Пора уже научиться жить самостоятельно, а не прятаться в этом старом доме от реальной жизни.
Ее слова ударили больнее пощечины. Я вскочила с дивана, сжимая телефон так, что побелели костяшки пальцев.
— Прятаться? — мой голос дрожал от возмущения. — По-твоему, заботиться о родителях все эти годы — это прятаться? Быть рядом, когда маме стало плохо, носить передачки папе в больницу — это прятаться? А где была ты, Таня? Где была ты со своей «реальной жизнью»?
— Я работала! — в ее голосе появились злые нотки. — Я присылала деньги! Думаешь, легко было разрываться между работой, мужем и…
— И родителями, которые в тебе нуждались? — перебила я. — Да, наверное, нелегко. Особенно когда выбираешь что-то одно.
— Ты не имеешь права меня судить! — Таня почти кричала. — Я делала все, что могла! А ты… ты просто застряла в прошлом. Думаешь, мама с папой хотели бы этого? Хотели бы видеть, как ты хоронишь себя в этом доме?
Я смотрела в окно, где в сгущающихся сумерках качались заснеженные ветви яблонь. Мамины слова вдруг всплыли в памяти с пугающей четкостью: «Эти деревья — как еще одни твои сестры…»
— Знаешь что, Таня, — медленно произнесла я, чувствуя, как к горлу подступают слезы, — может быть, ты и права. Может быть, я действительно застряла в прошлом. Но лучше уж так, чем быть такой, как ты — готовой продать родной дом ради денег.
— Это не…
Я нажала «отбой», не дослушав. В комнате стало невыносимо душно. Распахнув окно, я жадно вдохнула морозный воздух. Снег медленно падал на подоконник, тая от тепла комнаты. Совсем как мои слезы, которые я больше не могла сдерживать.
Внезапно я поняла, что впервые в жизни по-настоящему ненавижу свою старшую сестру. И от этого осознания стало еще больнее.
Следующие несколько дней я провела как в тумане. Ходила на работу, возвращалась домой, механически готовила ужин…
И постоянно ловила себя на том, что рассматриваю знакомые до боли стены, словно пытаясь запомнить каждую трещинку, каждый изгиб потертых обоев.
Вот здесь, у двери, папа каждый год отмечал наш с Таней рост — черточки карандашом, а рядом дата. Я провела пальцами по самой последней отметке: «Оля — 16 лет».
Дальше мерить перестали — я уже считала себя слишком взрослой для этого. Господи, какой же глупой я была! Сколько важных мелочей упустила, думая, что у нас еще будет время…
Телефон зазвонил в пятницу вечером. Я как раз перебирала старые фотографии — сама не знаю, зачем достала этот альбом. Может, искала в нем ответы?
— Оля? — голос Тани звучал непривычно мягко. — Как ты?
— Нормально, — соврала я, захлопывая альбом. На последней фотографии мы все вчетвером стояли у этих самых яблонь. Папа обнимал маму за плечи, я корчила рожицу, а Таня… Таня улыбалась так светло и искренне.
— Послушай, я должна тебе кое-что объяснить, — в трубке послышался тяжелый вздох. — Дело не только в доме. У Сережи проблемы с бизнесом. Серьезные проблемы. Мы можем потерять все…
Я молчала. В голове крутилось: «А мы уже теряем все. Прямо сейчас».
— Нам нужны деньги, Оля. Много денег. И быстро. Я знаю, что ты любишь этот дом, но… — она запнулась. — Но это всего лишь стены. А Сережа — моя семья. Я должна его спасти.
— А я? — вырвалось у меня. — Я разве не твоя семья?
В трубке повисла тяжелая тишина.
— Конечно, ты моя семья, — наконец произнесла Таня. — Но ты взрослая девочка, Оль. Пора уже научиться жить самостоятельно, а не прятаться в этом старом доме от реальной жизни.
Ее слова ударили больнее пощечины. Я вскочила с дивана, сжимая телефон так, что побелели костяшки пальцев.
— Прятаться? — мой голос дрожал от возмущения. — По-твоему, заботиться о родителях все эти годы — это прятаться? Быть рядом, когда маме стало плохо, носить передачки папе в больницу — это прятаться? А где была ты, Таня? Где была ты со своей «реальной жизнью»?
— Я работала! — в ее голосе появились злые нотки. — Я присылала деньги! Думаешь, легко было разрываться между работой, мужем и…
— И родителями, которые в тебе нуждались? — перебила я. — Да, наверное, нелегко. Особенно когда выбираешь что-то одно.
— Ты не имеешь права меня судить! — Таня почти кричала. — Я делала все, что могла! А ты… ты просто застряла в прошлом. Думаешь, мама с папой хотели бы этого? Хотели бы видеть, как ты хоронишь себя в этом доме?
Я смотрела в окно, где в сгущающихся сумерках качались заснеженные ветви яблонь. Мамины слова вдруг всплыли в памяти с пугающей четкостью: «Эти деревья — как еще одни твои сестры…»
— Знаешь что, Таня, — медленно произнесла я, чувствуя, как к горлу подступают слезы, — может быть, ты и права. Может быть, я действительно застряла в прошлом. Но лучше уж так, чем быть такой, как ты — готовой продать родной дом ради денег.
— Это не…
Я нажала «отбой», не дослушав. В комнате стало невыносимо душно. Распахнув окно, я жадно вдохнула морозный воздух. Снег медленно падал на подоконник, тая от тепла комнаты. Совсем как мои слезы, которые я больше не могла сдерживать.
Внезапно я поняла, что впервые в жизни по-настоящему ненавижу свою старшую сестру. И от этого осознания стало еще больнее.
Я не спала всю ночь. Слова Марины крутились в голове, смешиваясь с воспоминаниями. Вот мы с Таней качаемся на старых качелях, которые папа сделал в саду. Вот она учит меня краситься перед своим выпускным. Вот мы вместе печем мамин любимый пирог с яблоками…
Под утро я вышла в сад. Первые лучи солнца окрасили снег в нежно-розовый цвет. Яблони, припорошенные инеем, казались хрустальными.
Сколько раз мы собирали здесь урожай? Сколько вечеров провели за чаем с яблочным вареньем?
Достав телефон, я набрала номер сестры. Гудки показались бесконечными.
— Алло? — голос Тани звучал настороженно. — Оля, что случилось? Сейчас же шесть утра…
— Приезжай, — сказала я. — Нам нужно поговорить. По-настоящему поговорить.
Она приехала через час. Без макияжа, в старом свитере — совсем не похожая на ту деловую женщину, что приходила недавно. Моя сестра. Родная.
— Проходи, — я пропустила её в дом. — Я кофе сварила.
Мы сели на кухне. Таня крутила в руках чашку, явно не зная, с чего начать.
— Помнишь, — нарушила я тишину, — как мы с тобой тут спектакли ставили? Ты была принцессой, а я — феей…
Она слабо улыбнулась: — А мама с папой сидели вот тут, на диване, и хлопали каждому нашему выходу.
— Знаешь, я всю ночь думала, — я сделала глубокий вдох. — О доме. О нас. Обо всём.
Таня напряглась, но промолчала.
— Ты права — я действительно застряла в прошлом. Цеплялась за эти стены, потому что боялась… боялась потерять последнюю связь с родителями. С тобой.
— Оля… — начала она, но я покачала головой.
— Дай договорить. Я поняла одну важную вещь: воспоминания не живут в стенах. Они живут в нас. В том, как ты морщишь нос — совсем как мама. В том, как я смеюсь — папиным смехом.
Я встала и подошла к окну: — Я согласна продать дом.
Таня резко выдохнула: — Правда?
— Да. Но у меня есть условие, — я повернулась к ней. — Часть денег я хочу вложить в своё будущее. Открыть небольшую пекарню — помнишь, я всегда об этом мечтала? Мамины рецепты, наши семейные пироги…
— Оля… — в глазах сестры блеснули слезы.
— И ещё, — я подошла к ней. — Я хочу, чтобы мы взяли по саженцу от папиных яблонь. Посадим их у наших новых домов. Пусть растут дальше.
Таня вскочила и крепко обняла меня. Мы стояли так долго-долго, и я чувствовала, как её слезы капают мне на плечо.
— Прости меня, — прошептала она. — За всё прости. За то, что уехала, что не была рядом…
— И ты меня прости, — ответила я. — За обиды, за упрёки…
За окном начинался новый день. Первые солнечные лучи пробивались сквозь заснеженные ветви яблонь, рассыпая вокруг миллионы искрящихся огоньков.
И внезапно я ощутила, как внутри разливается давно забытое чувство свободы — светлое и чистое, как это зимнее утро. Будто огромный груз свалился с плеч.
Мы с Таней разжали объятия и посмотрели друг на друга. В её глазах я увидела отражение своих — те же мамины серо-зелёные глаза, ту же папину искорку.
— Ну что, сестрёнка, — улыбнулась она сквозь слёзы, — начнём новую главу?
Я кивнула, чувствуя, как в груди разливается тепло: — Начнём. Только теперь — вместе.
Прошёл год.
Колокольчик над дверью пекарни звякнул, и я подняла глаза от свежеиспечённых булочек с корицей. На пороге стояла Таня, держа в руках объёмный пакет.
— Угадай, что я принесла? — улыбнулась она, проходя за прилавок и целуя меня в щёку.
— Дай-ка подумать… — я принюхалась. — Яблоки?
— И не просто яблоки! — торжественно объявила сестра, выкладывая на стол крупные, румяные плоды. — Первый урожай с нашего саженца. Представляешь, всего второй год, а уже плодоносит!
Я взяла яблоко, поднесла к лицу. Знакомый с детства аромат защекотал ноздри — точно такой же, как у папиных яблонь в старом саду.
— Помнишь, мама говорила, что эти яблони особенные? — Таня присела на высокий стул у окна. — Что они хранят дух нашей семьи?
— Помню, — я начала нарезать яблоки для пирога. — Знаешь, она была права. Смотри, как всё сложилось — теперь эти яблони растут в двух местах, как и мы с тобой. Но мы всё равно вместе.
Таня подошла к окну моей пекарни, выходящему на небольшой садик. Там, среди цветущих петуний, рос молодой саженец — второй из тех, что мы выкопали год назад перед продажей дома.
— А ведь я боялась, что мы потеряем друг друга, — тихо сказала она. — Когда всё это началось… с домом, с долгами Серёжи…
— Но мы справились, — я положила руку ей на плечо. — Кстати, как у него дела?
— Потихоньку выкарабкивается. Знаешь, этот кризис многому нас научил. Например, тому, что деньги — не самое главное.
Я усмехнулась: — А помнишь, как ты мне доказывала обратное?
— Помню, — она покачала головой. — И как ты только терпела такую противную старшую сестру?
— Ну, ты не всегда была противной, — поддразнила я её. — Иногда даже очень даже ничего.
Мы рассмеялись, и я поймала себя на мысли, что давно не чувствовала себя такой счастливой. Пекарня процветала — люди полюбили мои пироги по маминым рецептам. Таня наконец-то расплатилась с долгами и теперь чаще приезжала в гости. А главное — мы снова стали близки, как в детстве.
— Знаешь, о чём я думаю? — Таня помогала мне раскатывать тесто для пирога. — Мама с папой были бы рады видеть нас такими.
— Думаешь?
— Уверена, — она посыпала яблоки корицей — точно так, как делала мама. — Они всегда говорили, что главное — чтобы мы держались вместе.
Я посмотрела на фотографию на стене — единственную вещь, которую я забрала из старого дома. Мы вчетвером у яблонь, счастливые, улыбающиеся. Теперь эта фотография не вызывала боли — только тёплую благодарность за всё, что у нас было, и всё, что есть сейчас.
— Ну что, — Таня надела фартук, — поможешь мне испечь тот самый яблочный пирог?
— С нашими яблоками? — улыбнулась я.
— С нашими.
Мы стояли плечом к плечу у кухонного стола, раскладывая яблочные дольки на тесте — совсем как в детстве, когда помогали маме.
За окном шелестел листвой молодой саженец, обещая новые плоды и новые истории. А я думала о том, как удивительно устроена жизнь: иногда нужно что-то отпустить, чтобы обрести нечто более ценное.
— Спасибо тебе, — вдруг сказала Таня.
— За что?
— За то, что не дала мне потерять самое главное. Семью.
Я молча обняла сестру, чувствуя, как накатывают слёзы — не горькие, а светлые, как капли утренней росы на яблоневых листьях. Мама была права: мы действительно как эти яблони — растём в разных местах, но корни у нас одни. И плоды — тоже общие.
