«Опять задержалась на пять минут? — недовольно бормотала она. — В наше время девчонки поднимались в пять утра: и корову подоить, и печь растопить. А ты — городская, избалованная». Оксана молча кивала, сдерживая бурю внутри. Она пыталась поговорить с мужем вечерами, когда оставались вдвоем в их тесной спальне. «Тарас, это уже слишком, — шептала она, прижимаясь к его плечу. — Я чувствую себя не женой, а служанкой». Он тяжело вздыхал и гладил ее по волосам: «Маме трудно одной. После отца она изменилась. Не сердись на нее, Оксанка, это ведь пустяки». Пустяки? Для Оксаны это были ежедневные уколы, разрушающие ее достоинство.
Галина смотрела на невестку с холодной насмешкой и скрытым торжеством. «Ты нам не ровня, — шептала она ядовито в те минуты, когда Тарас уходил на работу. — Городская выскочка со своими книжками да мечтами. Тарасу нужна настоящая хозяйка — чтоб порядок был и нытья поменьше». Эти слова резали по живому. Оксана вспоминала свое детство: родителей, которые дали ей свободу выбора, образование и веру в то, что женщина может быть кем угодно. Но здесь она была просто «невесткой», тенью без права голоса в чужом доме.
По ночам она не могла уснуть и записывала мысли в старый блокнот с потрепанными страницами: строки стихов о клетках и зарисовки о женщинах, рвущих путы обыденности. «Я сильная», — писала она дрожащей рукой. — «Но как долго еще смогу держаться?»
Тарас становился всё более отстранённым. Его любовь к матери была очевидна: после того как отец умер от сердечного приступа ещё в юности сына, Галина стала для него всем: родителем и наставником одновременно. «Она одна меня подняла», — говорил он Оксане. — «Не суди её строго». Но Оксана замечала манипуляции свекрови: вечерние сцены из-за несваренного ужина или немытого белья стали привычными.
«Оксанка опять ничего не приготовила! — жаловалась Галина с преувеличенным вздохом. — Я тут голодаю целый день, а она всё книжки свои читает!» Уставший после смены Тарас лишь махал рукой: «Оксанка, ну сделай маме приятно… Это же пустяк». Девушка стискивала губы до боли лишь бы не расплакаться прямо при них обоих.
Любовь к мужу трещала по швам будто старая ткань под проливным дождём.
Однажды осенью всё пошло наперекосяк: за окном деревья пылали золотом и багрянцем под завыванием ветра сквозь щели оконных рам старой квартиры с едва тёплыми батареями.
То утро ничем не отличалось от других… кроме одного: проснувшись с тяжестью в голове и першением в горле после бессонной ночи из-за кашля и сквозняков из окна кухни, Оксана почувствовала себя разбитой.
Тем не менее она заставила себя подняться в половине шестого утра по привычке… но мир вокруг качнулся перед глазами словно палуба корабля во время шторма.
С трудом наливая воду в чайник дрожащими руками и чувствуя тяжесть век будто налитых свинцом мешковинных мешков сна… Она прошептала себе отражению за стеклом окна:
«Соберись… Она ждёт… Если не сделаю – день будет испорчен».
Ровно в шесть Галина вышла из комнаты – точно по часам – её тапочки шаркнули по линолеуму так же громко как голос:
«Завтрак готов? Я есть хочу! Всю ночь глаз сомкнуть не могла!»
Оксана стояла у плиты пытаясь пожарить яичницу – но руки предательски дрожали; масло зашипело слишком резко – пальцы обожглись о край раскалённой сковороды; боль пронзила ладонь мгновенно – яйцо выскользнуло из рук прямо на пол; желток расплылся пятном среди хлебных крошек…
«Да что ж ты творишь-то?! Господи!» – вскрикнула Галина подлетев к плите; локтем оттолкнула девушку прочь; схватила лопатку спасая остатки завтрака:
— «Опять всё испортила! Сколько раз говорила тебе – делай аккуратно! С умом! Тарас прав – хозяйка из тебя никакая!»
Щёки её налились гневом; жилки на шее вздулись от напряжения…
Оксана стояла молча прижимая обожжённый палец к груди… Слёзы застилали глаза вовсе не от боли телесной – а от той ярости внутри которая наконец прорвалась наружу:
— «Я… я заболела…» – прошептала она едва слышно сквозь дрожащий голос…
— «Кашель всю ночь мучил… Сегодня мне правда плохо…»