Завтра Дарыне исполнится восемнадцать. А это значит, что за ней приедет сестра. Та пообещала ещё тогда, когда ушла из дома четыре года назад: разбудила её ранним утром и быстро прошептала:
— Я взяла билет до Днепра. Подала туда документы, думаю, поступлю. К тому моменту, как они меня найдут, мне уже будет восемнадцать — и они ничего не смогут сделать. Держись, родная. Прости, что оставляю тебя одну, но я больше не могу здесь находиться. Я вернусь за тобой — обещаю! Как только тебе исполнится восемнадцать — сразу приеду. Раньше они тебя всё равно не отпустят.
Дарына слушала молча и лишь кивнула в ответ. С тех пор как она потеряла зрение, говорить стала значительно меньше — будто способность выражать мысли словами ушла вместе со зрением. Образ сестры в её памяти был расплывчатым и наверняка уже изменился — ведь теперь та стала взрослой женщиной. Когда же Дарына ослепла, Кристине было всего тринадцать лет. Последнее воспоминание о ней — лицо сестры, искажённое ужасом: пепельная кожа и расширенные зрачки делали голубые глаза почти чёрными.
Сестра пыталась сбежать и раньше, но тогда её находили и возвращали обратно домой. После этого её поставили на учёт, что дало родителям официальную возможность контролировать каждый шаг Кристины. Поэтому ко второму побегу она подошла с полной серьёзностью: копила деньги в укромном месте — не дома, а в дупле старого дерева во дворе, которое они с Дарыной нашли ещё в детстве во время игры в Нарнию; по ночам учила уроки под одеялом с фонариком — ведь родители запрещали включать свет; экзамены она сдала лучше всех в классе. Оставалось только незаметно взять у матери паспорт — и это ей удалось.
Дарыне было куда труднее готовиться к побегу: она ничего не видела. Мама следила за каждым её движением как за человеком с тяжёлой инвалидностью — хотя сама девушка так себя не ощущала.
— Что тебе подарить на день рождения, солнышко? – спрашивала мать.
Так хотелось сказать: «Подарите мне свободу». Но мама бы этого просто не поняла… И тогда Дарына просила телефон.
После того как она ослепла, родители лишили её самостоятельности — из лучших побуждений, конечно же… В памяти Дарыне всплывали объятия отца и то, как дрожали его руки.
— Я не вынесу ещё одной потери… – шептал он ей на ухо.
До появления Дарыны у них уже умер один ребёнок – об этом никто никогда не говорил вслух, но тень этой трагедии нависала над всей семьёй постоянно. Все знали: рождение Дарыны спасло мать от глубокой депрессии… И теперь именно она вновь толкнула маму туда же – поэтому девочка даже не пыталась возражать каждый раз, когда слышала:
— Дарынка, ну зачем? Я сама!
Эти слова теперь звучали у неё в голове постоянно… Ей запрещали наливать себе чай – вдруг обожжётся; резать хлеб – нож острый; даже попытка самостоятельно дойти до туалета вызывала панику: мама тут же вскакивала со стула и хватала дочь под руку:
— Осторожно! Тут дверь! Тут угол! Я же просила подождать!
Они никак не могли понять: потеря зрения вовсе не означает умственную отсталость. Тело Дарыны запомнило планировку квартиры: ступни различали паркетную доску от плитки в коридоре; пальцы научились читать окружающий мир словно по Брайлю – по текстуре стен или узору дверных косяков… Но для родителей это ничего не значило – они видели лишь хрупкую фарфоровую куклу на ниточках марионетки: стоит отпустить – разобьётся вдребезги…
Даже дверь ванной лишилась ручки с внутренней стороны.
— Чтобы ты случайно там не закрылась… А то придётся ломать дверь! – объяснял отец спокойно, прикручивая вместо ручки гладкую металлическую заглушку.
Теперь принимать душ приходилось под наблюдением матери: та сидела рядом на табурете и передавала мыло или шампунь — сопровождая каждое действие комментариями:
— Спинку хорошенько потри… Волосы промой тщательнее — пенка осталась…
Дарына стояла под струями воды беззащитной и обнажённой… чувствуя себя скорее экспонатом выставки нежели живым человеком.
Еда была отдельным унижением…