Она поставила блинчики на стол, сняла перчатки. Руки слегка подрагивали. Ярослав налил чай, придвинул к ней сахарницу.
— Я — Ярослав, — представился он. — Марьяна.
Повисла тишина. В печке потрескивали поленья, за окном медленно сыпался редкий майский снег. Воздух был наполнен ароматом дыма и свежих блинов. Марьяна заметила на стене старинный барометр и фотографию мальчика с короткой чёлкой. «Это я в третьем классе, — пояснил Ярослав. — Дед тогда гордился этим барометром, считал его волшебным».
— Вы… — начала было она, но тут же осеклась. — Простите. — Спрашивайте, — удивился он. — Сегодня можно всё.
— Почему ночью вы сказали: «я как будто хозяин»? — Потому что этот дом давно пустует. И я здесь сам себе как постоялец. Приезжаю и вспоминаю: как печку топить «на малом воздухе», как класть сухие дрова сверху… Как бабушка ворчала из-за ведра в сенях.
Он говорил почти шёпотом, будто находился в храме или на кладбище, где не принято тревожить воспоминания. Марьяна слушала и чувствовала, как внутри неё начинает таять что-то застывшее и тяжёлое. Она заметила отсутствие кольца на его пальце и решила не спрашивать: у каждого свои незажившие раны.
— А вы? — спросил он вдруг. — Просто случайная путница… или тоже гостья в чужом доме? — Меня спрятали, — ответила она без обиняков. — Подруга помогла. Я убегала… в спешке перепутала адреса. Было темно.
Он кивнул молча, не стал расспрашивать дальше — этим жестом сняв с неё часть внутреннего напряжения.
— Могу чинить выключатели и варить кашу, если нужно, — сказал он после короткой паузы.
Она впервые за долгое время улыбнулась:
— А я умею печь блины и не писать бывшему… ну хотя бы сегодня.
Они засмеялись устало, но искренне.
Следующие дни словно сами собой складывались в ритм: утром он приносил ведро воды от колонки — лёд на поверхности был тонким и хрупким, как стекло в школьной рамке; Марьяна тем временем жарила хлеб и варила кофе по рецепту бабушки: довести воду до предела кипения, всыпать кофе и ждать появления пенки при убавленном огне. В обед они шли к Измаилу по узкой тропке среди снега вперемешку с прошлогодней травой; сосед Остап махал рукой издалека и не подходил ближе: «пусть молодые сами». По вечерам они сидели на кухне молча или перебрасывались парой слов – но понимали друг друга без лишнего.
Сначала разговоры касались мелочей:
— У вас ложки по банкам разложены! – удивлялась Марьяна.
— Это дед придумал: чайные к чаю – отдельно от столовых для супа! – смеялся Ярослав.
— Печь упрямая у вас! – ворчала она.
— Зато потом держит тепло до самого утра! – оправдывался он с улыбкой.
Потом появились осторожные признания – словно первые трещины на весеннем льду:
— Жена… уже бывшая… была слишком честной, — признался он однажды тихо. — Сказала прямо: устала жить «как с отцом». Тогда я посмеялся… а теперь понимаю – не до смеха мне стало потом. Оказалось: я действительно не мальчик уже… архитектор без проектов для собственной жизни.
— А я бухгалтерша… считала чужие деньги годами и никак не могла сосчитать своё достоинство… У меня синяков не было – только уши горели от слов… А это тоже больно…
Он снова просто кивнул – без советов или утешений; именно это создало ощущение надёжного берега рядом.
На третий вечер пришло сообщение: старенький телефон пискнул резко и сухо.
«Где ты? Знаю точно – тебя кто-то прячет! Вернись».
Марьяна положила аппарат на стол перед собой и смотрела на мигающую зелёную точку экрана.
Ярослав придвинул ей кружку:
— Ты никому ничего не должна… даже объяснений.
— Он найдёт меня… – прошептала она.
— Тогда мы отправимся к Остапу за сеном… Он умеет быть щитом.
Она тихонько усмехнулась сквозь слёзы… а потом заплакала по-настоящему – беззвучно.
Ярослав взял её ладонь легко – так мягко, чтобы при желании она могла вытащить руку сама.
Но она этого не сделала.
Через четыре дня приехала Елизавета – в пуховике, с зубной пастой и новой шапочкой для дочери Марьяны.
Трёхминутного взгляда ей хватило оценить Ярослава так же точно, как женщины оценивают мужчин ради безопасности подруги…